— Я хотел напомнить вам ваше обещание, — сказал Туш-а-Ту, — раз как вы от него отрекаетесь, мне больше не о чём с вами разговаривать. Завтра я попрошу короля выбрать одно из двух: вашу политику или мою.
— Вы хотите сказать, вашу политику или его! — воскликнул Пиборнь. — Ведь я, вы знаете, не имею ни малейшей претензии править государством. Я защищаю идеи короля; в этом всё моё честолюбие и вся моя заслуга.
— Прекрасно, милостивый государь, — сухо сказал граф, — продолжайте вашу доблестную службу. Сегодня называйте во всеуслышание белое чёрным; завтра, при изменившихся обстоятельствах, говорите другим языком, представляйте чёрное белым. Пока вы будете в силе, у вас всегда найдутся подкупные хлопальщики; но когда вы извратите народный ум, когда вы уничтожите всякую любовь к истине, всякое чувство справедливости — наступит день возмездия, и вы узнаете, к вашему стыду и горю, что нельзя безнаказанно глумиться над человеческою совестью. Этот народ, которого вы не уважали, в свою очередь будет вас презирать. Его инстинкт скажет ему, что ниже продажной женщины падает тот, кто проституирует свою душу и превращает ложь в ремесло.
— Могу сказать! Славную вы мне проповедь читаете! — закричал адвокат, красный как рак. — И с какого права вы со мною принимаете такой тон, когда именно вы растлеваете и притупляете этот народ? Когда я говорю — я вызываю ответ, я не увёртываюсь от сражения; всё происходит среди бела дня, при равном оружии. Но вы с вашими агентами, вы крадётесь в потёмках, гасите всякий свет, душите всякий голос, разливаете кругом себя молчание и смерть. Красноречие вам подозрительно, талант вас стесняет, самостоятельности вы боитесь. Против вас все просвещённые умы, все честные характеры. Это вы знаете, и ваша политика сводится на удушение. Чтобы успокоить вашу посредственность, жизнь должна остановиться, и всё должно замёрзнуть навек в узких рамках вашего невежества и ваших предрассудков. Монастырь или казарма — вот ваш идеал! И благо бы вы ещё умели отдавать себе справедливость! Но с узкостью ваших замыслов сопряжена самая смешная из претензий — претензия неподвижности. Всё предвидеть, всё знать, всё установлять — вот скромные стремления этой непогрешимой церкви, которая не терпит возражений. Люди, не способные вырастить колос ржи, присваивают себе право заведывать умом, совестью, деятельностью, имуществом, жизнью целого народа. Ничего не делать и всему мешать — это их назначение; должно признаться; им это удаётся слишком хорошо. Дайте им нацию подвижную и доверчивую — меньше чем в столетие они её забаюкают, усыпят и задушат. Славное завоевание! И как вам пристало оскорблять тех, кто говорит, вам, евнухам сераля!
— Милостивый государь, — закричал граф, — знаете ли вы, что говорят нахалам?
— Нет, милостивый государь, но я знаю, чем им отвечают.
— Хорошо, милостивый государь, завтра вы мне дадите отчёт в ваших словах.
— Как вам будет угодно, любезный мой товарищ, — ответил Пиборнь, пожимая плечами. — Если вы находите, что мы ещё недостаточно смешны, будем драться; но вы знайте то, что адвоката легче убить, чем заставить молчать. За сим, моё вам почтение.
На другой день этот разговор, происходивший без свидетелей, был баснею всего города. Ротозеи утверждают, что женщины болтливы; но, по мнению некоторых наблюдателей, они сочинили эту клевету, чтобы распустить славу о своей собственной сдержанности. На деле бывает так, что когда Ротозей доверяет государственную тайну сослуживцу или соседу, то последний считает своим священнейшим и самым неотложным долгом сообщить эту великую тайну своим друзьям и знакомым, настоятельно упрашивая их никому не говорить ни слова, вследствие чего известие в тот же вечер появляется во всех газетах.
Слухи не ограничились подробностями ссоры, возгоревшейся между обоими министрами, К этому прибавляли, что в присутствии короля распря вспыхнула с новою силою; король был принуждён наложить печать молчания на уста своих советников, забывавшихся в его присутствии. Естественным образом публика ожидала официального опровержения, которым подтвердилась бы верность этих слухов; но, ко всеобщему изумлению, в правительственной газете появилось известие, что граф Туш-а-Ту подал в отставку и что кавалер Пиборнь получает новое назначение. Тут мудрецы стали качать головами и заговорили, что приближается светопреставление; честолюбцы забегали по салонам, тунеядцы заболтали, биржевые игроки потеряли головы.
Невозможно было ошибиться. Приблизилась великая политическая смена актёров и декораций.
XXII. Волшебный фонарь
Выйдя из совета, в котором Туш-а-Ту и Пиборнь взаимно упрекали друг друга в том, что они ведут к бездне короля и монархию, Гиацинт, очень озабоченный, поспешно пригласил к себе на помощь фею дня. Чуть только он её завидел:
— Благодетельница, — закричал он, — спасите меня, спасите мой народ! Составьте нам конституцию.
— Дитя моё, — сказала фея, — это для меня тарабарская грамота. Мы, феи, живём в старомодном мире, наше дело беречь маленьких принцев да выдавать замуж молодых принцесс. Что я смыслю в политике? Я стараюсь только доставить людям побольше счастья.
— Покровительница, если я не найду такую конституцию, которая осчастливит мой народ, я погиб.
— Дитя моё, хочешь, я тебя поведу в царство попугаев, где все говорят, чтоб ничего не сказать? Или в царство гусей, где каждый чванится своим умом? Или в царство чижей, где всякий гордится тем, что он чиж?
— Нет, нет, голубушка, не того мне надо.
— Попробуем как-нибудь иначе, милый. Посмотрим, что бы нам придумать.
Фея отворила окно и позвала ласточку, гонявшуюся за мошками.
— Милая, — спросила она, — счастлива ли ты?
— Да, — весело чирикнула ласточка.
— Почему ты счастлива?
— Потому что свободна, — ответила птичка.
И умчалась вихрем.
Фея ещё раз выглянула из окошка и подозвала пчелу, суетившуюся на ветке жимолости.
— Милая, — спросила она, — счастлива ли ты?
— Да, — прожужжала крошка.
— Почему ты счастлива?
— Потому что работаю с утра до вечера.
— Кто направляет твою работу? — спросил Гиацинт.
— Сама, — ответила пчела, — Всё делаю по-своему, так на что ж мне начальство?
С этими словами она улетела.
— Дай мне руку, — сказала фея Гиацинту.
В одно мгновение они очутились среди полей.
Там было стадо баранов. Пастух спал. Собака сторожила.
— Ты счастлив? — спросила фея у толстого барана, усердно щипавшего траву.
— Как же я буду счастлив? — ответил баран, — Целый Божий день то кусают, то бьют. Завтра будут стричь либо отошлют на бойню. Чтобы быть счастливым, надо самому себе господином быть.
— Однако, — сказал Гиацинт, — ведь вот ты же ешь, жиреешь, спишь?
— Моя такая судьба, — сказал баран, — что меня съедят либо волки, либо люди. Всего умнее об этом не думать.
Он забил голову в траву и стал жевать ещё усерднее, чтобы наверстать потерянное время.
— Дитя моё, — сказала фея, — наше дело как будто подвигается. Быть свободным, работать, быть самому себе господином — это счастье. Ты поставь это у себя в конституции.
— Матушка, — сказал Гиацинт, — свобода доставляет счастье скотам. От людей так дёшево не отделаешься. У них разум есть.
