— Значит, — возразила фея, — они со всем своим разумом глупее скотов.
— Матушка, — сказал Гиацинт, — мне бы посоветоваться с каким-нибудь древним мудрецом. Ах! кабы мне Аристотеля повидать!
— Мой кум Аристотель не откажется прийти, — сказала фея, очерчивая в воздухе круги. — Я с ним давно знакома. И шашни его все нам доподлинно известны.
— Матушка, ведь он философ!
— Ничего, что философ, дитя моё. Всё такой же человек. Философы-то иной раз ещё хуже чудят.
Пока она говорила, из земли выходил пар, который постепенно принимал человеческий образ. Гиацинт вдруг увидел перед собою рослого мужчину с приятным лицом, в изящной греческой мантии.
— Здравствуйте, любезная сестра, — сказал философ, целуя руку феи. — Я был за сто миль отсюда, подшучивал над красавцем Платоном. Всё такой же мечтатель! Я услышал ваш призыв и явился. Чем могу служить?
— Любезный кум, вот молодой король просит у вас конституцию для своего народа.
— К чему? — сказал Аристотель. — Коли он всех красивее, всех сильнее, всех учёнее, всех умней и всех искусней, коли он всегда прав, коли он никогда не ошибается — пусть правит один. По этим верным приметам всякий признает его вождём и царём. В противном случае, пусть предоставит своим подданным управляться, как они сами хотят, и пусть не навязывается в руководители тем, кто лучше и умнее его самого.
— Господин Аристотель, — сказал Гиацинт, — задача не так проста, как вы полагаете. Мои подданные хотят, чтобы я их осчастливил, а я не знаю, как за это взяться.
— Они варвары или греки? — спросил философ.
— Ни варвары, ни греки, — ответил король. — Они Ротозеи.
— Юноша, ты меня не понимаешь, — сказал Аристотель, — На свете существуют только две политические расы. Одна призвана повиноваться — это варвары. Другая способна к самоуправлению — это греки, или другими словами, цивилизованные народы.
— Как же их распознают? — спросила фея.
— У варваров, — сказал философ, — повелевает человек, у цивилизованных народов — закон. Первые покорны, как рабы, прихоти господина; вторые повинуются законам, которые сами они установили.
— Увы! — вздохнул Гиацинт, — Я крепко боюсь, чтобы Ротозеи не оказались варварами. Не подлежит сомнению, что они не сами управляют собою, и что у них люди сильнее законов.
— Всякий гражданин у них воин? — спросил Аристотель.
— Нет, есть постоянная армия.
— Это варвары, — сказал философ, — Они назначают своих правителей путём народных выборов и на определённое время?
— Нет, — ответил Гиацинт.
— Дважды варвары, — сказал философ. — Сами судят уголовные дела?
— Нет, — промолвил Гиацинт.
— Трижды варвары, — продолжал философ. — Собираются свободно для занятий общественными делами? Имеют право каждое утро критиковать действия всех своих правителей?
— Не всегда, — сказал Гиацинт.
— Четырежды варвары, — продолжал философ. — Есть общее образование, сглаживающее всякое различие в состоянии и в рождении?
— Нет, — ответил Гиацинт.
— Так из-за чего же ты меня тревожил, юноша? — сказал мудрец, нахмуривая брови. — Управляй наподобие великого царя персидского; веди под посохом твоим это стадо баранов; строй дворцы, веди войны, предавайся всем страстям твоего сердца, но не задумывайся над тем, как управлять людьми: их нет в твоей державе.
С этими словами он исчез, как дым, разнесённый ветром.
— Матушка, — сказал король, — напрасно я вас просил вызвать этого грека; он понятия не имеет об условиях новой жизни. Мне теперь ещё тяжелее, чем было до разговора с ним.
— Постой, крестник, — сказала фея. — Вон там я вижу старого знакомого. С ним лучше столкуемся. Эй, — крикнула она, — господин Агасфер, подите-ка сюда. Нам требуются ваша опытность и ваши советы.
На призыв феи подбежал старик в лохмотьях с большою палкою в руке. Его костюм не принадлежал никакой стране. Его пожелтевшее лицо было изборождено глубокими морщинами, белая борода покрывала ему грудь, глаза у него горели, как раскалённые угли. То был вечный жид. Гиацинт тотчас узнал эту знаменитую личность, которой портреты рассеяны повсюду.
— Идём, — сказал странник, — я не могу останавливаться; будем говорить на ходу. Вам чего надо?
— Господин Агасфер, — сказал Гиацинт, — вы столько видали; скажите мне, какие народы всех счастливее?
— Не знаю, — ответил старик. — такому несчастному, как я, что мне за дело до чужого счастья? Впрочем, коли хочешь, я тебе, пожалуй, скажу, как народы живут и как умирают. Их столько родилось, выросло и сгибло на моих глазах!
— Говорите, дедушка, я вас слушаю.
— Сын мой, — начал Агасфер, — одна вещь составляет величие народов — свобода; одна вещь их губит — опека. Слушай и запомни мои наставления.
«Когда я вышел из Иерусалима, осуждённый на казнь вечного скитания, я оставил за собой горсть евреев, учеников того, над кем в безумии моём я поглумился.
То была вся христианская церковь, Я побежал в Рим, владыку мира; я дивился там величию языческих императоров, державших землю в руках своих. Всё им принадлежало — пространство и время;. ни одного не было римлянина, кто не был бы уверен в вечности римского могущества; побеждённые думали то же, что и победители.
Во время царствования Коммода я воротился в Вечный Город. Какая перемена совершилась в полтора века! Траян, Адриан, Антонин, Марк Аврелий, эти великие администраторы, эти отцы-государи, покрыли мир дорогами и памятниками. Они ускорили только падение. Империя разрушалась вследствие самых совершенств своего правительственного механизма; управлявшие и получавшие плату превзошли числом управляемых и плативших. Народ повсеместно был голоден, заморён, при последнем издыхании. Жили только гонимые христиане, усиливавшиеся действием свободы, Жили также те прирейяские племена, которых долго презирали и которые теперь бросались на империю, как стая собак на затравленного оленя…
Захотелось мне взглянуть на этих варваров. Расписанные, голые или едва прикрытые звериными кожами, они были ужасны; они с утра до вечера пьянствовали, играли или спали в своих дымных берлогах, от них воняло чесноком и салом; но у этих дикарей не было господ; каждая семья управлялась сама собою, каждая шайка сама выбирала себе вождя, каждый германец дрался за своё племя — этого было достаточно, чтобы сделать этих людей непобедимыми. Рим напрасно выдвигал против них своё золото и своих наёмников; они сожрали империю кусок за куском.
Я убежал на восток, пришёл в Китай, увидел, как отеческое правительство превращает народ в стадо. Душить всякую общественную жизнь, уничтожать всякий коллективный интерес, поощрять все похоти, потакать эгоизму — вот китайская политика; она произвела народ без отчизны и империю без граждан. Мне опротивела эта выродившаяся цивилизация, я перешёл в Америку задолго до того времени, когда какой-либо европеец имел понятие о существовании этого обширного материка. В Мексике, в Перу я нашёл большие монархии и порабощённые народы; то был Китай под другим названием.
Судьба привела меня в Европу после крестовых походов; христиане и германцы свершили своё дело. Земля была разделена на множество самостоятельных владений. Города, обнесённые стенами, управлялись и защищались сами. Церковь, университет составляли сильные и уважаемые корпорации. На поверхности не было ничего кроме неравенства и неурядицы; но под этою оболочкою, несмотря на бесчисленное множество насилий и преступлений, свобода действовала как могучий фермент: народы жили, Генуя и
