торжественно поклялся на Евангелии, что все обвинения, выдвинутые против него, ложны и он невиновен, — и собрание священнослужителей приняло его клятву. Через два дня, когда Карл по окончании рождественской службы поднялся с колен, Лев возложил на его голову императорскую корону, и вслед за тем прихожане приветствовали его. Он получил лишь титул (что не замедлили отметить его враги): вместе с короной у него не появилось ни одного нового подданного, ни одного солдата, ни акра новых владений. Но этот титул имел куда более существенное значение, нежели какие угодно завоевания: он означал рождение Священной Римской империи. Более чем через триста лет в Западной Европе вновь появился император.
Если в то рождественское утро Лев оказал Карлу великую честь, то себе уготовил нечто еще более почетное: право утверждать правителей Римской империи и вручать им скипетр и корону. В этом заключалось нечто новое, возможно даже, революционное. Ни один папа доселе не требовал себе подобной привилегии. Теперь же он не только вручал императорскую корону в качестве своего личного дара: подразумевалось, что он обретает превосходство над императором, которого сам и назначил. Между тем в Константинополе узнали о коронации Карла. Легко вообразить, какой была реакция на эту новость. С точки зрения любого благонамеренного византийца, это была не только потрясающая самонадеянность, но и настоящее кощунство. Все знали, что империя основывалась на двух началах: с одной стороны — на власти Рима, с другой — на христианской вере. Оба эти начала слились в образе Константина Великого, равноапостольного императора Рима. Это мистическое единство было присуще всем его легитимным преемникам. Отсюда неизбежно следовало, что подобно тому, как един Бог на небе, на земле должен быть только один верховный правитель; все прочие претенденты на этот титул оказывались самозванцами и богохульниками.
Несмотря на репутацию Ирины, Карл обдумывал возможность брака с ней, и не стоит слишком этому удивляться. В конце концов, такая возможность не представилась бы в другой раз: если бы он убедил императрицу стать его женой, все имперские владения на востоке и на западе оказались бы объединенными под властью одной короны — его собственной. Когда в 802 г. послы Карла, прибыв в Константинополь, сообщили Ирине об этом предложении, то оказалось, что она склонна принять его. Подданные относились к ней с омерзением и презрением, казна истощилась, и она хорошо понимала: обстоятельства не замедлят повернуться так, что ее жизнь окажется в опасности. Тому, что претендент на ее руку — император, соперничающий с ней, искатель приключений и, по сути дела, еретик, не говоря уже о том, что он был фактически неграмотным человеком, она не придавала значения. (На самом деле Карл мог немного читать, но не умел писать и не делал из этого тайны.) Главным доводом в пользу брака для нее было то, что, выйдя замуж, она сохранит единство империи и — что куда важнее — спасет свою шкуру.
Но этому не суждено было сбыться. Ее подданные не собирались допустить, чтобы трон занял этот неотесанный франк в нелепой льняной тунике и смешных красных гетрах с подвязками, говорящий на непонятном языке и неспособный написать даже собственное имя. В последний день октября 802 г. группа высокопоставленных чиновников созвала собрание на ипподроме и объявила императрицу низложенной. Однако она избежала участи, которой так боялась. Ее отправили в изгнание — сначала на Принцевы острова в Мраморном море, а впоследствии на Лесбос (не слишком подходящее место). Годом позже она умерла.
Карл Великий всегда утверждал — возможно, то была правда, — что увенчание его императорской короной застало его врасплох; по словам его друга и первого биографа Эйнхарда, он был настолько вне себя, что тут же покинул собор Святого Петра. Он не только глубоко переживал из-за того, что его императорский сан — дело рук папы, но и знал, что действия Льва не имели под собой законных оснований. С другой стороны, старый порядок вызывал все больше и больше противоречий. Теоретически Константинополь мог быть хранителем римских законов, цивилизации и имперских обычаев, однако по духу своему он теперь являлся сугубо греческим городом. Рим, разрушенный варварами, лишившийся прежнего духа про прошествии столетий почти полной анархии, по-прежнему был фокусом латинской культуры, и именно Карл Великий, а не его венценосные собратья в Византии, поддерживал Pax Romana[113] на западе. В средневековой Европе царил хаос, и одного императора для нее уже не хватало. Возможно, и византийцы подсознательно это ощущали, ибо Карлу Великому потребовалось всего двенадцать лет, чтобы получить официальное признание с их стороны. Но для этого ему пришлось пожертвовать Венецией.
Прошло менее четырехсот лет с тех пор, как те, кто первым вынужден был бежать, спасаясь от Аттилы, искали убежища в северо-западном уголке Адриатики, среди скопления островов, защищенных песчаными отмелями и мелководьем и недоступных ни для кого, кроме лодочников — местных уроженцев. В результате последовавших вторжений варваров Италия пала, но здесь естественные преграды оставались непокоренными, и так Венеция, единственная среди итальянских городов, сумела избежать «тевтонской заразы». Ее почти полная автономия существовала начиная с избрания здесь первого дожа в 726 г., а после падения экзархата она оказалась единственным государством Северной Италии, которое по-прежнему хранило верность Византии. Республика уже разбогатела, торговля здесь быстро развивалась, а флот к этому моменту был лучшим в Средиземноморье. Карл Великий немедленно оценил и ее стратегическое значение, и ее ценность в дипломатической игре. Первую попытку завоевания, предпринятую им, отразил венецианско-византийский флот. Вторая, совершенная его сыном Пипином в 810 г., закончилась частичным успехом: наиболее отдаленные районы попали в руки франков, но острова Риальто продолжали сопротивляться до тех пор, пока Пипин, умиравший от лихорадки, не вынужден был отступить. Чувство национальной гордости венецианцев позднее привело к превращению этого отступления в историческую победу, но византийцы, настроенные менее идеалистически, согласились на переговоры. Так Карл получил необходимое ему признание, а Константинополь сохранил свои старые связи с Венецией, даровав ей, в награду за верность, еще больше привилегий.
Может показаться, что Карл Великий — не важно, владел он Византийской империей или нет, — оставался в собственных глазах главным во всем христианском мире борцом против исламской экспансии. На самом деле после того самого короткого и не слишком удачного набега на Испанию, совершенного им в молодости — так или иначе, он предпринял его более по политическим, нежели по религиозным причинам, — Карл никогда более не выступал против мусульманской армии. Англо-саксонский священник Алкуин, бывший директором школы при дворце в Аахене до того, как стать настоятелем Турского аббатства, вполне мог утверждать, что обязанность императора — «повсюду защищать церковь Христову от нападений язычников и разрушений, чинимых неверными, и блюсти подданных, дабы те исповедовали католическую веру», но Карл не был крестоносцем. Он даже поддерживал отличные отношения — настолько, насколько позволяло в те дни состояние средств связи — с калифом из династии Аббасидов Гаруном аль-Рашидом в Багдаде.
Достижения Карла, как и его внешний облик, были выдающимися. Однако его успехи оказались кратковременными. То была необычная фигура — неграмотный, аморальный, более чем наполовину варвар; единство его вновь созданной империи держалось только благодаря его личности. После его смерти в 814 г. страна находилась в постоянном упадке и фактически развалилась на части после угасания его рода в 888 г. Северная Италия вновь стала полем сражения безликих князьков, споривших из-за ничего не значившей короны и ввергавших страну в еще более глубокий хаос. На юге также назревала новая опасность. Сначала Корсика, а затем, в 826 г., Крит пали и перешли в руки мусульман, причем последнее завоевание радикально изменило всю стратегическую ситуацию в этой области: ведь почти 130 лет, до тех пор пока византийский император Никифор II Фока не отвоевал его, Криту суждено было быть пиратским гнездом и центром средиземноморской работорговли. Затем, в 827 г., силы арабов Северной Африки вторглись на Сицилию по приглашению византийского правителя Евфимия: он поднял мятеж против Константинополя, чтобы избежать наказания за любовную историю с местной монашкой. Четыре года спустя арабы взяли Палермо. С тех пор Апеннинский полуостров находился в постоянной опасности. Пал Бриндизи, затем Таранто и Бари, тридцать лет служивший опорной базой для сил эмирата, а в 846 г. пришел черед Рима. Сарацинский[114] флот поднялся по Тибру, пришельцы опустошили Борго и разграбили собор Святого Петра; дошло до того, что они сорвали серебряные пластины с дверей базилики. И вновь спасение города стало делом рук папы. В 849 г., собрав
