блага воспринимались как по сути синонимичные. Однако к концу XVIII века от такой мировоззренческой установки почти ничего не осталось. Что же должно было прийти ей на смену?
Кантовским ответом на этот вопрос стало разведение понятий истины и блага. Обретение знаний есть способ открытия истинного, тогда как чувство, или интуиция, есть способ постижения благого. Люди могут и должны исследовать природный мир и наращивать знания о нем, нисколько не ориентируясь на присутствие божественной или нравственной гармонии. Оказывалось, что природный мир просто существует, знание о нем дается нам через обычные органы чувств и через врожденное чувство времени и пространства — именно благодаря этому внутреннему аппарату мы постигаем истину.
В то же время мы не можем апеллировать к природному миру как к модели общественного устройства, или как к опоре в совершении нравственного выбора, или как к свидетельству божественной воли. Все это принадлежит отдельной области опыта, внутренней способности, которая является нравственной сердцевиной нашего бытия и с помощью которой человеческая душа интуитивно постигает саму себя и свои обязательства. Путь к благу, как оказывалось, совершенно обособлен от пути к истине. Благодаря внутреннему разделению мышления Канту удалось примирить в человеке чувствующего романтика и мыслящего рационалиста. Этот дуализм самовосприятия, который сегодня для нас представляется вполне естественным, на самом деле является изобретением западной цивилизации Нового времени, рожденным из первоначального побуждения преодолеть кризис рационализма.
Однако это лишь наполовину разрешало трудности европейцев той поры. Вопрос, решение которого делалось все более насущным, был связан с построением общества, согласующегося с устремлениями — равно романтическими и рационалистическими — автономной личности XVIII века. Трансформация самовосприятия человека, последовательные модели которого воплотились в порочном животном Августина, наделенном разумом христианине Фомы Аквинского, каль- виновском Избранном и эмпирическом рационалисте Локка, теперь привела к возникновению свободолюбивого романтика. Первая глава самого известного сочинения французского философа Жана– Жака Руссо (1712–1778), «Общественный договор», начиналась со знаменитой строчки: «Человек рождается свободным, но повсюду он в оковах». Это был не столько призыв к революции, сколько констатация положения вещей, свойственного для всякого общества. Руссо продемонстрировал, что единственное общество, позволяющее личности жить свободной жизнью, — это общество, которое сумело привести отдельные воли людей к некоему единому знаменателю — тому, что он называл «общей волей». Естественное общество должно представлять собой нечто вроде совокупного воплощения желаний его членов. По мысли Руссо, «естественное» общество настолько совершенно, что в нем нужды граждан вторичны по отношению к нуждам самого общества.
Руссо и его последователи, пытавшиеся показать естественную гармонию в обществе, не верили, что ее следует искать где?то в европейских традициях. — напротив, ее надлежало реализовать путем замены существующего порядка. Это был решительный разрыв с прошлым, который имел исключительное значение для будущего. Начало демократии и республиканского правления в античном мире, основание Флорентийской и Голландской республик, английская революция — все это осознавалось людьми как возвращение к древним традициям. Однако рационализм XVIII века покончил с благоговейным отношением к прошлому; вдобавок затянувшийся век версальского абсолютизма внушал французским philosophes отчетливую неприязнь к какой бы то ни было традиции. Политические мыслители конца XVIII века не питали нежных чувств к прошлому — Томас Пейн, к примеру» недоумевал, почему он должен принимать диктат условностей и традиций предков. Новая идея была действительно революционной: прошлое оставалось в прошлом, будущее же могло принять такой облик, который тыпожелаешь.
Внутренняя противоречивость не обрушила идеалы Просвещения, и строительство общества на рациональных началах отныне вдохновлялось двумя противоположными устремлениями: к всеобщему порядку и к всеобщей свободе. Просвещение направило людей к свободе и одновременно стало опорой для тех, кто мечтал о совершенном порядке. Оно возродило представление о вечно изменяющейся Вселенной и оставило в наследство науку, которая обрела статус главного источника знаний о природном мире, — тем самым изъяв из постижения природы всякое нравственное и религиозное содержание. Мир предстал освещенным, лишенным таинственности, рационализованным, возврат в прежнее состояние был невозможен. Рационалистов и романтиков конца XVIII века часто представляют двумя противоположностями, но в действительности они были двумя сторонами одной монеты (не считая нескольких исключений, таких как Гердер или философ истории Джамбаттиста Вико). Ни те, ни другие не сомневались в том, какова истинная — не зависящая ни от истории. ни от географии — природа человечества, и все были увлечены абстрактным универсалистским идеалом, будь то идеал рационально устроенного или свободного мира.
До сих пор в этой главе рассматривалось, как менялись умонастроения непрерывно растущего образованного сословия Западной Европы. В XVII веке политические идеи формировались как реакция на реальные события, а политические тенденции всегда опережали философскую мысль. Однако в конце XVIII века уже сами идеи сделались валснейшим формообразующим и действенным фактором политических перемен.
С конца Средневековья, то есть примерно с 1500 года, монархи и правительства Западной Европы оказались втянутыми в «спираль нарастания»: они нуждались во все больших денежных ресурсах на военные расходы и наращивали бюрократический аппарат, занятый сбором и распределением этих ресурсов. Однако для аристократии и дворянства, которые были основными налогоплательщиками, такое развитие событий означало утрату власти и влияния на прежде подчиненных им территориях. Поскольку на них ложилось налоговое бремя, в качестве компенсации они стали требовать себе право участия в управлении. Несмотря на религиозные мотивы Тридцатилетней войны, английской и голландской революций, все эти конфликты по сути были вызовом власти монархов. В то же время среди представителей все более многочисленной буржуазии, низшей прослойки «благородного сословия», росло недовольство и ощущение того, что их несправедливо отстраняют от влияния на судьбу государства. В Британии, Нидерландах и некоторых германских землях, где буржуазии удалось отстоять свои интересы, было учреждено более или менее представительное правление; во Франции и России, где монархия пресекла всякое посягательство на власть со стороны высших и средних слоев общества, восторжествовал абсолютизм.
Очевидно, что американская революция была частью того же самого конфликта между все громче заявляющим о себе классом образованных купцов, помещиков, юристов и аграриев, с одной стороны, и все менее популярным у населения монархическим режимом — с другой. Но в отличие от английской и голландской, американская революция разворачивалась на континенте, отдаленном от метрополии, и по–видимому была свободна от влияния древних обычаев и традиций.
Вдобавок она случилась в эпоху, когда политическим мыслителям уже не терпелось увидеть воплощение своих идей на практике.
Как обычно бывает катализатором кризиса стала война. Семилетняя война привела к удвоению задолженности британского государства, а поражение Франции поставило под его контроль восточные части Северной Америки. Поддержание присутствия в американских колониях было довольно дорогостоящим делом для британской казны, особенно на фоне того, что колонисты практически не платили налогов. Таким образом, по окончании войны с Францией Британия поставила цель реорганизовать администрацию в Северной Америке и ввести налогообложение на ее территории. Неистовство, в которое это решение привело колонистов, демонстрирует, что на тот момент, несмотря на формальный статус подданных британской короны, они уже мыслили себя в рамках политической автономии. Как писал Бенджамин Франклин,
