Случались и другие подобные вещи, порождавшие в народе толки, особенно при большом стечении людей, происходившем везде, где бы он ни разъяснял вероучение. Вскоре после своего прибытия в Алькалу он познакомился с доном Диего де Гиа [127], проживавшим в доме своего брата [128], у которого была в Алькале печатня и достаточно средств к существованию. Поэтому они помогали <паломнику> подаяниями, чтобы содержать нищих, а <дон Диего> содержал троих товарищей паломники у себя дома [129] . Как-то раз, когда он пришёл попросить милостыню на некоторые нужды, дон Диего сказал, что денег у него нет Однако он открыл сундук, где держал всякую всячину, и отдан ему разноцветные покрывала, несколько подсвечников и другие подобные вещи. Завернув всё это в простыню, паломник забросил её за спину и отправился помогать нищим.
58. Как уже говорилось выше, по всему этому краю пошла громкая молва о том, что он делал в Алькале, причём одни говорили так, а другие эдак. Это дошло до Толедо, до инквизитором Когда они прибыли в Алькалу, паломника предупредил тот чело век, у которого они остановились. Он сказал, что <инквизиторы называют их «дерюжники» (ensayalados), а может, и «озарёнными» (alumbrados) [130], и что они, должно быть, устроят им резню (cameceria) [131]. И вот вскоре они начали следствие и процесс об их <образе> жизни, и в конце концов вернулись в Толедо, не вызван их, поскольку прибыли они только для этого. А вести процесс они поручили викарию Фигероа, который теперь с императором [132] Несколько дней спустя он вызвал их и сказал им, что инквизиторы произвели следствие и процесс об их <образе> жизни, но не обнаружили никакой ошибки ни в их учении, ни в их <образе> жизни, а потому они могут делать то же, что и раньше, совершенен беспрепятственно. Однако, поскольку они не являются монашествующими, им не подобает носить одну и ту же одежду. Хорошо было бы (и он так и повелел), чтобы вот эти двое (тут он указал на паломника и Артёагу) выкрасили свои куртки в чёрный цвет, другие двое (Калисто и Kacepec) — в светло-коричневый, а Хуанико (это был паренёк-француз) может оставаться так, <как есть> [133].
59. Паломник говорит, что они сделают то, что им велено. «Но не знаю», говорит он, «какой толк в этих расследованиях? Давеча священник не захотел преподать одному человеку Таинство, поскольку тот причащается каждые восемь дней. Теперь вот мне устроили затрудиения [134]…. Мы хотим знать, учинили ли мы какую-нибудь ересь?» — «Нет», говорит Фигероа, «ведь, если вы её учините, вас сожгут». — «Вас тоже сожгут», говорит паломник, «если Вы учините ересь». Они перекрашивают свою одежду, как им было велено, а через пятнадцать или двадцать дней после этого Фигероа велит паломнику не ходить босиком и обуться. Тот делает это так же спокойно, и по всех случаях, когда ему давали такого рода приказания.
Через четыре месяца после этого тот же Фигероа снова начинает производить следствие о них.
Думаю, что, кроме обычных причин, был ещё один повод: некая знатная женщина, замужняя, испытывала особое благоговение перед паломником. И вот, чтобы её не заметили, она приходила в «госпиталь» на заре, утром, завернувшись в покрывало, как это принято в Алькалё-де-Энарес [135]; войдя она снимала покрывало и шла в комнату паломника.
Но и на сей раз им ничего не сделали; и впоследствии, по завершении процесса, их даже не вызвали и ничего не сказали [136].
60. Ещё через четыре месяца, когда он жил уже в небольшом домике, а не в «госпитале», однажды к двери подходит альгвасил зовёт его и говорит: «Пойдёмте-ка со мной ненадолго». И, оставив его в тюрьме, говорит ему: «Не выходите отсюда, пока вам не будет другого приказа» [137].
Было лето, и содержали его не так уж строго, поэтому многие приходили навестить его, а он делал то же самое, что и на свободе разъяснял вероучение и давал упражнения. Он так и не захотел взять ни адвоката, ни поверенного, хотя свои услуги предлагали многие. Особо вспоминает он донью Тересу де Кярденас [138], которая направляла к нему посетителей [139] и много раз предлагала ему вызволить его оттуда. Но он ни за что не соглашался, всегда говоря «Тот, ради любви к Которому я сюда попал, вызволит меня, если пожелает».
61. Семнадцать дней он провёл в тюрьме, а его всё не допрашивали, и причины этого он не знал [140]. Наконец в тюрьму пришёл Фигероа и расспросил его о многом (вплоть до вопроса о том, соблюдает ли он субботу), и знает ли он двух таких-то женщин (это мать с дочерью), на что он сказал «да». А знал ли он об их уходе до того, как они ушли? Он сказал «нет» в силу данной им клятвы [141]. Тогда викарий, положив ему руку на плечо и не скрывая радости, сказал: «Это и было причиной того, что Вы сюда попали» Среди многих людей, ставших последователями паломника, были мать и дочь, обе вдовы, причём дочь была очень юна и весьма хороша собой. Обе они далеко продвинулись в духовном отношении, особенно дочь: настолько, что, будучи знатными, они отправились к Веронике Хаэнской [142] пешком (не знаю, просили ли они при этом милостыню) и в одиночестве. Из-за этого в Алькале пошла громкая молва, и доктор Сируэло [143], оказывавший им известное покровительство, подумал, что это заключённый подговорил их на такой шаг, и потому устроил так, чтобы его задержали.
Когда заключённый услышал, что сказал викарий, он сказал ему: «Хотите, я чуть подробнее расскажу об этом?» Тот говорит: «Да». — «Вам следует знать», говорит заключённый, «что эти две женщины много раз горячо убеждали меня в том, что они хотят пойти по всему свету, чтобы служить нищим в разных “госпиталях”, а я всегда отговаривал их от этого намерения, поскольку дочь так юна и хороша собой и т. д. Я сказал им, что, если они хотят навещать нищих, они могут делать это и в Алькале, равно как и молиться перед Святыми Дарами». Когда эти беседы завершились, Фигероа удалился вместе с нотариусом, записав всё это <на бумагу>.
62. В то время Калисто был в Сеговии [144]. Узнав об аресте <паломника>, он тут же пришёл, хотя только что поправился после тяжёлой болезни, и вместе с ним <добровольно> сел в тюрьму. Но <паломник> сказал ему, что лучше будет, если он пойдёт и представится викарию. Тот принял <Калисто> хорошо, но сказал ему, чтобы он шёл в тюрьму, поскольку ему нужно находиться там, пока не вернутся две женщины, и тогда будет видно, подтвердят ли они то, что сказал <паломник>. Калисто провёл в тюрьме несколько дней; но паломник, видя, что это вредит его телесному здоровью, поскольку он ещё не до конца выздоровел, с помощью одного доктора, своего большого друга, устроил так, что его освободили оттуда.
С того дня, когда паломник оказался в тюрьме, до его освобождения прошло сорок два дня. По их окончании, когда набожные <паломницы> уже вернулись, в тюрьму пришёл нотариус, чтобы зачитать ему судебное решение: что он свободен, чтобы они одевались так же, как прочие студенты, и чтобы не говорили о предметах веры в течение четырёх лет, пока не станут учёнее, поскольку у них нет образования [145]. И действительно, паломник был тем, кто знал больше всех, но и его <познаниям> не хватало основательности. Именно об этом он и говорил в первую очередь, когда его допрашивали.
63. Узнав об этом решении, он пребывал в некотором сомнении относительно того, что ему делать, поскольку ему казалось, что перед ним закрыли дверь в деле помощи душам, не приведя никакой причины, кроме той, что он недостаточно учён. В конце концов он решил пойти к архиепископу Толедскому, Фонсеке [146], и изложить ему всё это дело.
Он вышел из Алькалы [147] и отыскал архиепископа в Вальядолиде. Правдиво рассказав обо всём, что произошло, <паломник> сказал ему, что, хотя он уже не подпадает под его юрисдикцию и не обязан исполнять судебное решение, тем не менее он сделает то, что ему прикажет архиепископ (обращаясь к нему на «Вы», как он обычно разговаривал со всеми). Архиепископ принял его очень радушно и, [узнав о том, что он хотел пойти в Саламанку, сказал] [148], что и в Саламанке у него есть друзья и Коллегия [149], предложив ему располагать всем этим. Затем, уходя, он вручил <паломнику> четыре эскудо.
