«подлеца».
— Саша, целую неделю я не должна буду его видеть… Там сегодня такое столпотворение жидовок было… — Алла обычно делает покупки сама, и Виктор всегда недоволен: мало купила.
Кроме Веры и Гали, может, Дусика еще, остальные за столом были евреи. Но они делили и подразделяли свое племя. Те, у кого золотые зубы, животы и задницы, картавое «р», кто говорил «вы скучаете за Одессой», — это были жиды. В основном с юга СССР. А москвичи, ленинградцы, люди из Прибалтики — были евреи с высшими образованиями. Нееврейство этих троих прощалось, видимо, потому, что это евреи их выбрали, взяли, приняли. Верке, наверное, еще и за красоту, молодость, талант и за что- то, ею самой не ценящееся.
Когда бы они ни встречались, они всегда ели. Получалось, что еда — это связь, это то, что заполняет паузы, когда нечего сказать… Пожрать, потрахаться, поглазеть, усмехается в уме Верка, думая, что и они с Витькой трахаются, жрут и глазеют иногда в музеях… Она протягивает руку за набитой марихуаной папиросой, и Сеня одобрительно подносит спичку.
— Ал, включи магнитофон, что ли? Музыку какую-нибудь… Верка вот скучает, не ест ничего… Ты и так тощая. Сашулька о твои косточки не стукается? Виктор любит такие «тонкие» намеки.
Дусик выходит из-за стола, отхлебнув пиво. Идет в дом.
— Сень, ты ему скажи, а? Уже третий раз сегодня. Загнется… «Скорую», что ли, вызывать будем? — Витька серьезно смотрит на Сеню и на Веру, блаженно курящую марихуану: — На хуй вы это курите?
— А куда он пошел? — Наивная Галя не знает, что Дусик колется. И ей никто не говорит.
— Галя, не важно… Ты лучше выбери музыку. — Володичка будто оберегает жену.
Остальные относятся к Гале с усмешкой, а Алла с презрением. Встав в позу светской дамы на фоне стеллажей с книгами, Алла говорила: «Она не такой уж лапоть, эта Галя, Верочка. Вот и Володичку на себе женила, хотя его родители образованнейшие люди — были безумно против. И дочка ее уже Володю папой называет. Одета-обута в Беверли-Хиллз. Скоро Володька ей и зубы новые сделает…» Верка обычно думает, что и сама она не на своем месте. Но это, видимо, оттого, что она верит, что сама сможет сделать что-то в жизни. Так она и рассуждает: «Я-то еще думаю, что в жизни что-то произойдет, кем-то я стану, что-то сделаю. Они же будто остановились, уже все сделали и теперь будто живут для детей своих — думая об их будущем, о том, что они сделают…» Им, видимо, все было ясно и определенно. А Веркин единственно определенный статус жены дал хорошую трещину. Как мрамор столика — не склеив, его положили обратно на ножки. И в любой момент он мог упасть с этих ножек, с основы. Их с сашей основа — лень и трусость, слабость тоже могли в один день не выдержать.
Дусик возвращается к столу. Он улыбается, глаза его будто наполнены слезами, блестят. Он садится рядом с Верой, на место саши. Тот, уже поддатый, насаживает куски маринованного мяса на шампуры. И маринад цвета менструации сочится сквозь его пальцы в чашу, капает, течет у него меж пальцев.
— Давайте завтра пойдем на выступления писателей. В университете устроили конференцию русских писателей, — говорит энтузиастка Галя. — Там будет Алешковский…
— А Лимонова там не будет? — спрашивает Верка, думая, что тот может прийти в белом костюме или военном мундире.
— Я не помню всех имен, Верочка. А кто такой Лимонов?
Верка была уверена, что саша ответит за нее — «вонючий педераст», — но он только прохихикал:
— Писатели — мозгоебатели.
— А что, Саня, когда кому-то удается тебя наебать, это вроде как победа, а? Вот, сука, Кац. Сколько с ним ни играю, а он всегда наебывает и выигрывает, лидер! — Сеня набивает новую папиросу марихуаной.
— Лимонов — это тот, кто хочет стоять на мавзолее и командовать парадом. Вот, Галочка. Только хуй его туда пустят. Пока что он командует тараканами в отеле «Винслоу», — дает объяснение саша и брызгает бензином на угли. И они цветут сиреневым цветом.
— Можно подумать, что ты не хотел бы командовать, — обижается Вера за Лимонова.
— А я и командую. Восьмерыми. Или даже десятью. Правда, Володь, мы командиры! — Сашка смеется над собой и своим командованием армянами. И таким образом лишает других возможности посмеяться над ним.
К десяти часам все уже в доме. Алла зажигает свечи, пытаясь создать атмосферу своему состоянию — она, похоже, под кайфом от марихуаны, которую разрешил ей покурить Витька. Ему неудобно «качать права» в присутствии Веры.
— А откуда у нас «Амаретто», Витя? — Она вносит бутыль и бокалы.
Витька уже играет с Сеней в двадцать одно. Они могут играть везде, всегда. Тренироваться. Лежащий на ковре Володичка, тяжело дыша, говорит, что это он принес «Амаретто». Он все время забывает, что женился-таки на Гале. И она поправляет его: «Мы, Володичка». Она отыскала советские пластинки и поставила новую. Градского: «Как молоды мы были, как искренно любили…»
— Впервые я пила «Амаретто» в Грузии. У знакомого художника… — Алла покачивается под музыку и задумчиво-мечтательно вздыхает.
Витька взглянул на нее беспокойно, но тут же перевел взгляд на Верку, опасаясь ее усмешек. «Как ревниво он относится к прошлому жены. А к своему бережно. Постоянно вспоминает свою последнюю любовь там, в Москве. А у нее не должно быть? И саша вспоминает иногда какую-то девушку. Все вспоминают прошлую, будто сейчас не любят. Зачем тогда оставили, бросили, уехали? Или это только кажется, что любовь — а на самом деле последняя зацепка, связь с Союзом?» — думает Верка. Наверняка они не смогли бы сейчас толком объяснить, почему когда-то уехали, эмигрировали, оставили «навсегда»… И привычка к сытой, хорошей жизни — а они привыкли, конечно, не замечали уже, не закатывали глаза к небесам в благодарности, что туалетная бумага в свободной продаже и в неограниченном количестве, — эта привычка будто преобразила и прошлое, в нем помнилось только самое яркое, и получалось, что оно хорошее, пусть и щемящее тоской. И что-то, чего не было здесь. Любовь вот… Верка пошла на кухню за льдом, а Градский все пел: «Как молоды мы были…»
Она смотрит на них всех, в комнате — «им всем вокруг тридцати… Какая тоска и Градский мудак!» Она берет пластинку — на одной стороне фото его, в черных очках, на другой — Элтон Джон, тоже в очках. «Элтон Джон никогда не стал бы петь такой песни, он всегда будет крэйзи молодым», — думает Верка и идет в спальню семьи Гринбергов — зеленых людей, — где Алла упаковывает чемодан. Модные тряпки уже сложены на дно, уже невидимы. Она покупает их втайне от Витьки. Он, конечно, узнает о них, но потом, при оплате карточек. Она показывает какую-то глупую шляпку. Она тоже ведет двойную жизнь. Как Виктор, как Вера, как саша…
В половине первого Вера везет пьяного сашу домой. Витька шепчет ей, уходящей: «Приезжай завтра с утра… Позагорать». Последнее добавлено вроде извинения, вроде «я мол, не только ебаться». Она приедет, даже если только. Других планов на завтрашнее утро у нее нет.
Весь десятидневный отпуск Аллы она тоже отдыхает — у Аллиного бассейна. В компании тоскующего «без телки» Сени и тоскующего Дусика — у него кончился героин. Виктор тоскует всегда — он всегда недоволен, чего-то ему всегда не хватает. К вечеру появляется саша — не тоскующий, а усталый.
Жара не спадает, и то, что Верка все дни у бассейна Виктора, не вызывает у мужа подозрений. Глядя на сидящих в воде мужиков — «Вы как вареные рыбины», она думает, что все они будто в состоянии аффекта, после взрыва. Что все уже случилось и они должны были бы разбежаться в разные стороны, начать новые жизни. Все уже произошло, и ничего нового отношения не предвещают. Но будто в судорожном оцепенении они остаются на тех же местах. У нее с Виктором, правда, есть постель, и каждый раз, когда она собирается принять решение и прекратить все, в постели что-то происходит, что заставляет оттягивать с решением, расслабляет и погружает в тихую, удовлетворяющую лень…
Игра в карты — непременное занятие каждого дня. Играть приезжает Кац, толстый мужик, владелец стоянки подержанных автомобилей. Верка уходит на второй этаж во время их игр — они орут и ругаются, обзывают друг друга педерастами. «Пидер!» — самое злобное ругательство для них. Скорее всего, это объясняется их принадлежностью к криминальному, полулегальному миру. Все они побывали хотя бы в КПЗ. А там, в тюрьме, в лагере, «пидером» становишься не по своей воле, а по принуждению, значит, был самым слабым, потому что можно было пихнуть мордой в парашу. Вера, считая их ханжами, если не уходит,
