тем не менее знаю, что Вы — один из немногих, на кого они могут опираться. Я уже благодарил Вас за заботы и сейчас еще благодарю. Вы сами даже не можете оценить всю важность Вашего участия для этих беспокойных, несчастных и порой потерянных людей. Опыт показал, что все эмигранты из нашей страны очень болезненно переживают общую «перемену климата». Вы уже и так с ними помучались достаточно и уже имеете представление.
1. Еще немного добавлю об отношении западных богословов к науке. Я охотно верю Вам, что лично о. Дюрабль и другие не захвачены пессимизмом. Но объективно — так получается. И думается мне, что дело здесь в том, что их представление о науке (не в плане конкретной информации, а в принципе) принадлежит скорее прошлому, нежели нашему столетию. Минувший век был в этом отношении крайне самоуверен, а век ХХ уже давно стал на релятивистские рельсы. Структура природы оказывается с каждым десятилетием все сложнее; ученые (особенно в области «точных» наук) все яснее сознают аксиоматичность, априорность, недоказуемость многих из основных постулатов. Поэтому подлинная наука есть путь скромности и смирения. Она меньше всего претендует на обладание абсолютной истиной. Это можно найти в высказываниях самых крупных специалистов (особенно физиков). А отсюда — вывод. Видеть в науке соперника или врага, видеть в ней конкурента веры — это анахронизм. В книге же, которую мы с Вами обсуждаем, это не ощущается. В первых разделах, которые касаются искусства и др. форм культуры, также упущено, что культура коренится в вере, даже тогда, когда это происходит неосознанно. Их пугает секуляризм, но он по природе своей слаб, и на каждом повороте истории эта слабость дает о себе знать. Трагическое восприятие мира, которым проникнуто современное искусство, — не случайно. Это симптом болезни, разлада, утраты основ. Культура всегда будет нуждаться в трансцендентных источниках. Это опять–таки слабо отражено в книге.
2. Как всегда, наши с Вами совместные размышления о Западе и Востоке затрагивают много важного. В частности, Вы сами усматриваете это в проблеме рационального и интуитивного. В целом Вы правы, говоря, что у нас интуитивное играет первенствующую роль. Однако для меня лично познание (в том числе богословское) далеко не исчерпывается интуицией. Как я, по–моему, Вам уже писал, мне кажется (и в этом я согласен с многими нашими религиозными мыслителями), что есть несколько «уровней» бытия, которым соответствует несколько видов познания (эмпирический, отвлеченный и интуитивный). Во взаимодействии они создают одно целое — синтез. Но ведь это вполне приемлется и в западном богословии? Ведь не кто иной как св. Фома говорил о градации ступеней познания. Опасность лишь в том, чтобы чисто рациональный метод не оттеснил двух других (как было со схоластикой времен ее упадка). На Западе было много антиинтеллектуалистических течений. Ни Кьеркегор, ни Ясперс, ни Бергсон не были детьми Востока. Значит, здесь между нами не такая уж непроходимая пропасть. С другой стороны, Восток тоже боролся за разум (начиная со св. Иоанна Дамаскина — ученика Аристотеля). Думается мне, что развитие богословских крайностей (рационализм и фидеизм) есть результат христианской разобщенности. И вот мы снова с Вами стоим перед дорогой нам проблемой экуменизма…
3. Любопытно, что в отношении исповеди у нас стихийно произошло нечто подобное тому, что у католиков. Возникла и прочно вошла в церковную практику так называемая «общая исповедь». Некоторые (например, такой левый богослов, как о. Сергий Ж. [Желудков]) считают ее наиболее актуальной и уместной. Другие (о. Дм. Д. [Дудко]) — против нее. Она сводится к следующему: священник призывает народ к покаянию, перечисляет грехи, а после этого каждый подходит, чтобы получить разрешительную молитву. Те, кто хочет, могут остановиться и принести индивидуальное покаяние. Это вызвано числом людей, но, действительно, имеет смысл, т. к. помогает людям осознать свои грехи, «учит их каяться». Говорить с каждым можно лишь тогда, когда людей не больше десяти, двадцати человек. Так что жизнь нам сама подсказала нужные перемены.
Если у Вас возникнут трудности в отношении православных Ваших знакомых, я с радостью постараюсь помочь чем смогу.
Обнимаю Вас, желаю светлых дней.
1 июля [1975 г. ]
Дорогой о. Всеволод!
Это письмо я пишу как продолжение ответа на письмо о левых католиках.
1. То, что о. Риобе пишет о своем детстве, — отнюдь не только католическая и даже не христианская болезнь. Она паразитирует на всех религиях. Условно обозначу ее как «законничество». И в самом деле ветхозаветный номизм является здесь типичным образцом. Форма всегда имеет тенденцию закрепощать дух веры. Отсюда и все виды ритуализма: от буддийских «молитвенных мельниц» — до тех явлений, которые так горячо осуждает о. Р. Думается мне, что законничество потому так упорно возвращается в сознание людей, что корни его — инстинктивные и подсознательные. Они связаны с «ритуалом поведения», который восходит еще к животному миру. Кое–что объясняет здесь и психоанализ. Всякое живое проявление духа было антизаконническим. Внутреннее — противостояло внешнему. Любовь и вера — механическому авторитету и мертвой букве. Человек, воспитанный в законническом христианстве, — будь он православный, католик или протестант, — когда вырывается из этих тисков, переживает как бы новое обращение, подобное тому, что пережил о. Р. И я глубоко ему сочувствую. С детства насмотрелся в церковной среде этих явлений…
Но обратная тенденция здесь едва ли оправдана. Ведь не даром все же был Закон дан. Против него выступали с огромной силой Тареев, Соловьев, Бердяев, русские левые священники. Им возражали гл. образом старообрядцы (и формальные, и — по духу), говоря, что если пренебречь формами, можно потерять и содержание. И во многом их правота бесспорна. Элемент закона в «этом веке» для нас практически необходим. «Если праведность ваша не превзойдет праведности книжников и фарисеев…» — говорил Господь. Значит, свобода — это не хаос и не разрушение всех границ. Мне кажется, что внутренняя драма таких людей, как и многих наших религиозных философов, заключалась именно в недооценке церковной дисциплины. Из нее нельзя делать культа, но и без нее плохо. Оптимальное лежит посредине.
Я бы сказал даже, что формы церковной жизни (при всей их изменчивости) есть своеобразный стержень, на котором прочно стоит здание христианской свободы. Конечно, вера — не обряд и не мораль, но без них она легко вырождается в аморфный пиетизм.
2. Увы, в западной иерархии элементы дисциплинарные заняли слишком большое место. У нас они имели тоже место, но в силу слабости иерархии эффективность диктата была несколько меньше. В 60–е годы, например, иером. Феодор Бухарев добровольно снял сан из–за того, что считал иерархию и весь церковный строй омертвевшим. Он хотел сделать христианство активной общественной силой. Правда, злые языки имели право сказать: «шерше ля фам» — он ведь женился! Но он был по крайней мере на уровне сознания — искренен. Правда, сняв сан, он не «послужил истинной Церкви», а стал довольно слабым журналистом и умер в безвестности. Другой священник Г. Петров был сослан в монастырь, а потом лишен сана за то, что включился в соц. борьбу и написал протест против расправы 9–го января 1905 г. Он умер журналистом. Собор 1917 г. вернул ему сан, но он уже не служил больше. Это не единичные судьбы, таких было много (ср. обобщающий образ бывшего священника Веденяпина в известном русском романе). В современных церковных мятежах духовенства иерархия получает возмездие за преувеличение роли дисциплины. Но я верю, что все извлекут уроки и развитие пойдет дальше. Я до сих пор не пойму — почему Илич снял сан. С его идеями я знаком. В них есть рациональное зерно, но в целом это утопии. Он хочет сократить объем образования в развивающихся странах. Но проф.[ессиональное] обучение, которое возрастает сейчас повсюду, вполне способно выполнить те функции, которых он не видел в классическом образовании. Искусственно затормозить рост информации нельзя. Вообще конфликты с иерархией (рабочие–священники, Дон Стурцо [79], о. Алегрия и пр.) производят впечатление печальное, именно потому что иерархия слишком уж механически и авторитарно реагирует. Церковный авторитет не должен быть авторитетом внешней власти, а так выходит. Это директивное сопротивление лишь толкает левых к крайностям и даже выталкивает их из Церкви. Но в общем все это прекрасно, т. к. постепенно ломает старые, неподвижные и неуклюжие формы. Все теперь ругают папу. А мне его жалко. Редко кто попадал в такой водоворот противоречий, а ведь он старик. Кстати сказать, у нас многие православные как раз восхищаются «армейским» устройством католич. Церкви. Конечно, в земных условиях это неплохо, но сходство не должно превращаться в тождество. Ведь нам было ясно сказано
