водила просто по дороге каждый раз отливал себе ведро пива, а в цистерну взамен наливал ведро воды. Пока ехал, все взбалтывалось. Приезжали и специальные комиссии, измеряли цистерны, но каким-то образом, цистерны к этому моменту сужали до нужного размера или же, как водится, платили комиссии отступного — это был уже их чистый доход. В России воровали всегда. Каждый продавец на рынке имел свой инструмент: тазик для взвешивания овощей с вделанным туда лишним грузиком и нередко целый набор высверленных гирек. С этим, конечно, боролись. Контрольные весы и теперь стоят. И все равно обвешивают. Не каждый же будет проверять. У нас на Сенном азиаты торгуют фруктами и овощами на улице, иногда прибегает всполошенная тетка: «Вы мне не довесили двести граммов!», продавец с видимым недовольством, но обычно тут же отдает деньги: знает кошка, чье мясо съела. Он обвешивает всех, и расчет строится на том, что не все будет перевешивать товар. У нас в России есть любопытная специфика. Во всем мире, если ты ходишь в одни и тот же магазин или к одному и тому же продавцу, то тебя продавец уже знает и старается дать тебе кусок получше и даже побольше, у нас, по неизвестным причинам, наоборот старается постоянного покупателя обвесить и положить товар ему похуже, погнилее. Это совершенно необъяснимый и абсолютно национальный феномен. Поэтому большинство моих знакомых ходит за продуктами в гипермаркеты, конечно, там тоже бодяжат, но, по крайней мере, товар можно выбрать и поменять, да и цены легко проверить, хотя и там существует целая наука, как обмануть покупателя так, чтобы он еще и остался доволен.
Утром за завтраком из троих подруг, как обычно, была одна Наталья. Вообще весь день Григорьев Ирину не видел. Не только на пляж утром, но и даже на волейбол в пять часов она так и не появилась. Наталья, уткнувшись в очередной детектив, сказала, что будто бы Ирина уехала на весь день в аквапарк в Анталию. Вообще-то, интересно было бы посмотреть, кого же она себе выбрала? Наталья, если что и знала, то не говорила.
После обеда Григорьев хотел часик поспать, но в номер постоянно то звонили по телефону, то барабанили в дверь какие-то Машкины подружки. Только задремал, как зашла горничная. Григорьев не стал ее прогонять, плюнул и спустился в вестибюль. Там в креслах сидели гид Даша, с которой ездили в Анталию, и еще один гид — необыкновенно красивая и стройная турчанка.
Даша была родом откуда-то из Сибири, кажется, из Омска. Очень симпатичная, светленькая, с веснушками. Ей было восемнадцать лет. Она так сама и сказала: «Мне восемнадцать лет». У нее был как раз тот счастливый период жизни, когда женщина спокойно может объявлять свой возраст. Старше, к тридцати, и даже за двадцать пять, это делать уже не любят. Машка, прочем, тоже не любила объявлять свой возраст, но по совсем другой причине — хотела казаться старше. Помнится, на отдыхе в Египте ей по возрасту в рецепции отеля защелкнули браслет другого цвета, чем взрослым, для того, чтобы бармены не наливали спиртные напитки. Тут, в Турции, такого разграничения, к сожалению, не было.
Григорьев некоторое время поболтал с девушками. Гиды жили в пансионате на краю поселка в комнатушках без телевизора, холодильника и с общим душем в коридоре. Григорьев решил подлизаться к турчанке:
— Радуйтесь, здесь у вас жить хорошо — всегда тепло!
Однако турчанка на это ответила просто:
— Жить везде трудно!
— Это, конечно, так, но у вас тут хотя бы погода хорошая! — возразил ей на это Григорьев.
Потом Григорьев опять засел в тени у бассейна и снова пил пиво. Появился и заспанный Влад со своей золотой цепью на шее, уселся рядом.
Григорьев ему обрадовался, вытащил из сумки наладонный компьютер с закачанной туда «Историей» Геродота, открыл на закладке, зачитал вслух:
— «А Хеопс, в конце концов, дошел до такого нечестия, по рассказам жрецов, что нуждаясь в деньгах, отправил собственную дочь в публичный дом и приказал ей добыть некоторое количество денег — сколько именно, жрецы, впрочем, не говорили. Дочь же выполнила отцовское повеление, но задумала и себе самой оставить памятник: у каждого своего посетителя она просила подарить ей, по крайней мере, один камень для сооружения гробницы. Из этих камней, по словам жрецов, и построена средняя из трех пирамид, что стоит перед великой пирамидой (каждая сторона этой пирамиды в полтора плефра)» Плефр это примерно сорок пять метров.
Впрочем, Влад такой истории вовсе не удивился:
— Про пирамиды — не знаю, они сейчас не в моде, но особняки на этом деле очень даже делают и сейчас. Мечта многих женщин: продаться подороже.
— Ты слушай дальше… «Затем царствовал его брат Хефрен и тоже построил пирамиду, правда, не такую высокую, как Хеопс. Эти 106 лет правления братьев считаются временем величайших бедствий для Египта, и египтяне этих фараонов ненавидят. Сын же Хеопса Микерин решил дать народу облегчение и распустил строительные бригады. Однако и его поразило несчастье. Он потерял единственного ребенка — дочь. Микерин приказал изготовить из дерева пустотелую статую коровы, позолотить и затем положить в нее покойную дочь. Рядом стоят двадцать колоссальных статуй обнаженных женщин, по версии жрецов, наложниц Микерина. Существует и другая версия этих событий. Будто бы Микерин воспылал страстью к своей родной дочери и против ее воли овладел ею. После этого девушка, говорят, с горя и стыда сунулась в петлю. Отец же предал ее погребению в этой самой корове, а мать девушки велела отрубить руки служанкам, которые выдали дочь отцу». Однако маленькую пирамидку этот самый Микерин под конец жизни все же себе соорудил. Так вот, там предрекалось, что Египет должен был 150 лет терпеть бедствия, а потом все должно выправиться. Наша страна терпела бедствия семьдесят лет, а если считать с перестройкой — то и все восемьдесят и даже больше. Такое ощущение, что все куда-то бегут и пытаются чего-то достигнуть или получить как можно скорее. Чего? Чего такого можно достигнуть? Ведь финиша, куда бы прибежал и там отдохнул, нет в принципе. Точнее финиш один: могилка где-нибудь на Красненьком кладбище. Тут без вариантов. Да, вот еще мне понравилось из Геродота. Один фараон внезапно ослеп из-за того, что однажды в ярости кинул копье в воду Нила. Сейчас зачитаю. «Десять лет он был лишен зрения, пока на одиннадцатый год ему пришло послание оракула, что срок кары истек, и царь прозреет, промыв глаза мочой женщины, которая имела сношение только со своим мужем и не знала других мужчин. Сначала царь попробовал мочу своей собственной жены, но не прозрел, а затем подряд стал пробовать мочу всех других женщин. Когда, наконец, царь исцелился и стал вновь зрячим, то собрал всех женщин, которых подвергал испытанию, кроме той, чьей мочой, омывшись, прозрел, в один город, теперь называемый Эрифраболос. Собрав их в этот город, царь сжег всех женщин вместе с самим городом. А ту женщину, от мочи которой он стал вновь зрячим, царь взял себе в жены»…
Читая Геродота, Григорьев с сожалением подумал, что в ту поездку в Египет тоже ведь собирались ехать смотреть пирамиды, но так и не собрались. Это Машка бастовала: далеко ехать, а в автобусе ее тошнило. Григорьев хотя и настаивал, но так и не переубедил ее. Помнится, шумно обсуждали эти дела на пляже, а какой-то мужик закричал из-под соседнего зонтика: «Никуда не ездите, нехуй там смотреть — одни развалины! Ехать туда долго, потом завезут на фабрики, типа духов или каких-то поделок. Только зря время потеряете, лучше на море побыть!»
Впрочем, тетка, загоравшая рядом, с ним не согласилась:
— Чего мне это море! Я сама из Одессы, море каждый день вижу. Мне это вовсе не интересно, а вот пирамиды я всегда мечтала посмотреть.
— Тебе как тут еда? — спросил Влад. — Чего-то у меня изжога от нее изжога.
— Да полное дерьмо, но бывает хуже, — согласился Григорьев.
Утром девушка-шоколадка с соседнего лежака на пляже рассказала Григорьеву, что все время пребывания в Таиланде после любого приема местной пищи у нее начиналась тошнота, рвота и понос. Вернулась она оттуда похудевшая с черными кругами под глазами, отъедалась уже дома, в Москве. А девушка и так-то была не из упитанных. Мать запаниковала, послала к врачу, но тот вроде как ничего плохого не нашел, а сказал странное слово «идиосинкразия». Когда его попросили расшифровать диагноз, тот перевел как «индивидуальная пищевая гиперчувствительность». Подруга Аля ей на это сказала так: «Зря ты вообще ходила к врачу. Никогда не видела, чтобы врачи кому-нибудь помогли: ни животным, ни людям». У нее перед этим от чумки умерла любимая кошка, и Аля пребывала в глубоком душевном расстройстве.
