создано как понятие нормативное. Но это не так — сама история изучения романтизма беспрестанно борется со все вновь и вновь возникающими очагами нормативного очерчивания сущности романтизма, не умея в то же время отойти от такой нормативности. Всегда остается весьма важное сознание того, что романтизм шире, гибче любого нормативного определения. Принято историю немецкого романтизма начинать с Ваккенродера и иенского романтизма, выделяя целую группу писателей-предромантиков и писателей, стоящих между классикой и романтизмом. Для немецкого литературоведения проблемой всегда были и остаются Гёльдерлин, Клейст и Жан Поль, которые пребывают во вполне заслуженном ими — ввиду их неповторимой оригинальности — междуцарствии, уже этим подрывая всякие нормативные отграничения романтизма. Рудольф Гайм в своей классической книге «Романтическая школа» (1870) ограничил себя рамками «романтической школы» — иенского романтизма, что, по-видимому, было попыткой понимать романтизм в узком смысле, не поднимая вопроса о сущности романтического. Последнее и не было доступно эпохе Гайма с ее позитивистским идеалом. Сама возможность (прежде и особенно теперь) представлять и мыслить романтизм в «широком» и «узком» смысле уже есть прагматизм, который ради удобства обращения с материалом берет его в более полном и менее полном виде. Но если именно в традиции истолкования и заключена жизнь явления, то позитивизм и прагматизм эпохи Гайма (и позже) не был просто ошибочным, неверным подходом и искажением, но был правомерным этапом в истории романтизма (как истолкования), этапом, на котором сущность романтизма была, так сказать, засыпана. Сама традиция романтизма предполагала произошедший исторический разрыв в традиции, ввиду чего все доследующее изучение романтизма, вплоть до наших дней, есть раскапывание обрушившегося здания романтизма. Но если такое раскапывание продолжается уже сто лет, а во время выхода «Романтической школы» Гайма прошло совсем немного времени с той поры, как умерли романтики Тик, Эйхендорф, Шеллинг, Стеффене, то не может не поразить воображение то обстоятельство, что романтизм был похоронен и забыт еще раньше, чем он умер, и что его пришлось откапывать раньше, чем он был засыпан землею. Но романтизм был забытым прошлым уже для позднего Тика, так что к самой сущности романтизма не может не относиться то, что традиция его жизни и развития, его истолкования есть раскопки скрытого, к сущности романтического относится внезапная смерть романтизма, то есть неожиданное умирание его идейных импульсов, и затем долго тянущееся, интенсивное и. не доходящее до конца его возрождение. Ниже будет идти речь о том, как это умирание и возрождение романтизма связано с его идейной структурой.
Описанный выше подход к романтизму и его дефиниция предполагают, далее 2) определение существенных черт романтизма. Если отгра-ничивание романтизма могло быть просто внешне- хронологическим, то содержательный подход к романтизму проявляет наружу весь смысл научного метода. Такой содержательный подход находится в неразрывной связи с прагматизмом отграничиваяия. Как бы тонко ни были сформулированы общие черты романтизма в книгах таких непревзойденных исследователей романтизма, как Пауль Клукхон или Г.-А. Корф, в начале их исследований и в их глубине лежит литературоведческая схема исторического развития, блестяще ими развитая и модифицированная. Где сила, которая определяет схематизм рассуждений о романтизме? Это опять же та самая традиция романтического истолкования: она в одном случае превращает деятельность исследователя романтизма в труд археолога и кладоискателя, заставляя его углубляться в некую засыпанную и Таинственную глубь, она же в другом случае необычайно сужает горизонты его работы, перед всяким ограничением пределов романтизма, уже задавая самый принцип ограничения. Пока традиция истолкования романтизма сама еще традиционна, пока она беспрестанно воспроизводит себя и свои импульсы, пока она со всем напором устремляется тонким узким острием в глубь земли, до тех пор ей не вырваться из пут того прагматизма, который творит историческую истину, работая инструментом удобной лжи.
Такое исследование остается в основе своей техническим, причем под техникой здесь понимается не неизбежная и необходимая техника исследования, умение пользоваться методами изучения литературы ? искусства, но понимается сам подход к сущности романтического. Этот подход со всей мощью обрушивается на свой «объект» (который, очевидно, совсем не есть объект, если принять во внимание диалектику «текста» и «истолкования»), давя его и стремясь во что бы то ни стало выжать из него «дефиницию», и в последний раз (после того как тысяча попыток окончилась неудачей) сказать, где истина (всякая дефиниция подразумевает уверенность в своей правоте, так сказать, методологическую убежденность в истине, данной только «мне»).
Дефиниция — это один способ того, как не постигнуть сущность романтического. Другой способ — это объезд сущности романтизма, когда из удобства отказываются от определения романтизма. Но в таком случае само пользование словом «романтизм» уже есть прагматическое удобство, коль скоро исследователь не заявляет, что принципиально невозможно определить такое понятие, но просто имеет дело с чем-то им самим не определенным. А если исследователь идет дальше и отказывается от самого слова «романтизм», то это только более далекий и хитрый объезд сущности романтического, которая от этого не перестает существовать и не перестает требовать своего понимания и истолкования. Все эти нападения на романтизм и объезды романтизма, те приемы его исследования, которые пытаются выжать из него его сущность, и те, которые по разным причинам воздерживаются от этого, лежат в плоскости технического обращения с романтизмом, активного вмешательства в сущность романтического, переделывания и перекраивания его, методического его обрабатывания, для которого в романтизме важно то, что лежит в направлении острия метода, то, что этим методом еще только будет получено и что нужно получить им, а не то, что уже есть, хотя это существующее все время продолжает разворачиваться и раскрываться, никогда не сводясь к своей наличности и плоской фактичности.
Все сказанное до сих пор относилось к тем трудностям изучения романтизма, которые в той или иной форме сказываются и в изучении любого другого исторического явления. При изучении романтизма эти трудности усиливаются и множатся. Романтизм с самого начала исключал нормативность, он был реакцией на нормативность, на механическую неподвижность и, раз и навсегда, данность старого режима и старого искусства.
Несмотря на это, уже у самых ранних романтиков встречаем рассуждения о том, что такое романтизм и каким нужно быть романтизму. Недаром всякий текст уже есть и свое собственное истолкование. Но есть различие между ученой логической дефиницией, когда правила школьной логики делаются мерой такого неуловимого явления, как романтизм, и тем толкованием, которое дает романтизму Фридрих Шлегель.
Пока речь шла о неправомерно-механическом (механистическом) отношении исследователя к своему «объекту», трудности метода могли быть подтверждены и изучением другого материала. Это не просто методологические затруднения, но трудности, связанные с тем, что исследование есть методичное, методическое и методологическое исследование. Такое исследование встречается с трудностями потому, что понимает себя как расследование. Качественное своеобразие романтизма было затронуто, когда оказалось, что изучение романтизма в особом смысле есть расследование, — поскольку с самого начала оно развивалось как раскапывание засыпанной территории, обрушившегося недостроенного здания, как реконструкция хода такого события, которое произошло и неожиданно, и не по обычному плану, и чрезвычайно-таинственно, и не без какого-то оттенка совершенной вины и проступка.
Наука о литературе и наука об искусстве имеют дело с принципиально неопределенными сущностями: попытка определить их приводит к подстановке вместо реальностей — фиктивных «объектов», «величин». Принципиальная неопределенность таких сущностей есть их принципиальная неопределимость — здесь все течет: текучи «объекты» — тексты, их истолкование, текуч даже сам принцип истолкования. Это гигантское целое, которое изменяется исторически, где действительно все взаимосвязано, где нельзя без вреда для истинности целого вырывать фрагменты целого. Как и саму историю, эту непрерывность потока нельзя остановить, так что исследователь должен считаться не только с тем, что материал его течет, но и с тем, что он буквально утекает у него из-под рук. В основе такой науки — «методологический» парадокс, который никак нельзя сводить к одному методу и к единственному методу. Так и романтизм не есть для исследователя нечто исторически существовавшее, но есть для него то, что все еще изменяется, что, — как он знает, — будет, следовательно, изменяться и в будущем.
Прагматически-методическая основа, которая постоянно подставлялась под традиции истолкования романтизма, не помешала и не могла помешать истинности становления романтического в традиции его истолкования: любая «точка зрения» на романтизм, сама по себе ведущая к дефиниции или даже нацеленная на дефиниции, будучи поэтому внутренне ложной, суженной и скованной, точно так же
