интеллигентов его поколения, в молодости был домашним учителем, или гофмейстером. Своих учеников, в возрасте от семи до двенадцати лет, он, в самое короткое время, доучивает до того, что они начинают сами составлять сентенции, как две капли воды похожие на жан-полев-ские. В «Леване» Жан-Поль приводит некоторые из них, выбирая их из своих записей, — ибо записывал он все. «Гений» этого жан-полевского кружка остроумия и поэтической школы, двенадцатилетний мальчик, сочиняет уже такие маленькие шедевры остроумия совсем по Жан-Полю и не по возрасту, как: «Четыре вещи подражают человеку — эхо, тень, обезьяна, зеркало», «Женщины — это ленные наделы мужчин», «Греки, заползающие в троянского коня, — переселение душ заживо» и «Древние нуждались в едином боге уже затем, чтобы он запоминал им всех их богов». Это Жан-Поль, говорящий устами своих воспитанников, но
4 — 1593
такого типа остроумие могло существовать и увлекать лишь в течение короткого переходного периода в истории культуры, — тем более короткого по масштабам культуры.
Теодор фон Коббе, забытый поэт из числа заполнявших страницы альманахов бидермайера, вспоминает из дней своего детства, — он родился в 1798 году, а ко времени битвы при Ватерлоо уже служил в австрийской кавалерии:
«Спокойная, склонная к спекулятивному размышлению натура голь-штинцев на редкость развила в них турандотовские задатки. Как только выходил очередной Бекеровский альманах — один из самых популярных и долго существовавших, — отгадчики словно погружались в зимнюю спячку и не прежде пробуждались от своих созерцательных медитаций, чем решали все сфинксовы вопросы. А если это им вдруг не удавалось и тем более если дела, полудни и ночи мешали им в их погружении Брамы, то они уподоблялись разгуливавшим лунатикам и во все уголки Голыптинии слали письма своим обуреваемым загадками друзьям, покуда не находился результат. “Дорогой муженек, — сказала однажды жена своему супругу, — ты уж иди, читай свою проповедь, я посмотрю, не сумеем ли мы с Марианной решить эту шараду”». Дальше фон Коббе описывает такого долголетнего виртуоза в разгадывании, который в ответ на прочитанные ему две стихотворные строки шарады не только моментально находит ответ, но и успевает придать ему такую же поэтическую форму. «Еще замечательнее был дар провидения, каким наделен был один торговец, применявший, и с успехом, свою меркантильную проницательность к разгадыванию загадок. Отсутствие образования не раз служило ему препоной. Итак, отгадка была — Клио, муза истории. Хотя г-н Н. и не имел чести быть знакомым с музой истории, он все же счастливо вывел ее имя благодаря разным другим намекам. Тут же он поспешил к своему ученому соседу: “Скажите мне, Клио — это что? Вместе это должно быть Клио”», — разумеется, фраза произнесена на диалекте,
«Уже десятилетними детьми, — вспоминает Коббе, — мы обрели такую ловкость в загадывании и разгадывании, что достойны были аттестата зрелости в этом искусстве. Поэтому нас несказанно радовала история Эдипа, и мы чувствовали в себе тайное желание оказаться однажды с глазу на глаз со Сфингой, чтобы хотя бы несколько загадок задать ей».
От этих ярких локальных мемуаров, с датско-немецкой границы, перенесемся в другой конец немецкого мира, — ближе к сердцу европейской, не только немецкой, светской жизни.
Вот что пишет в своих «Воспоминаниях» очень интересная, долгие десятилетия выступавшая в литературе венская писательница Каролина Пихлер, — рассказ ее относится к 1815–1816 годам, и его позволительно привести более пространно, чтобы ощутить его интонацию:
¦Гофрат Бюэль, наш старинный друг, который никогда не бывал в Лилиеыфельде и Мариа-Целле и, как швейцарец по рождению, очень любопытен был поглядеть на наши горы, сопровождал нас вместе с графом Морицом фон Броуном, своим eleve (воспитанником). Мы отправились все вместе в двух каретах, на этот раз не по Wallfahrtstrasse (дороге богомольцев), а по обычной дороге, прежде называвшейся имперской. В очень приятной, поросшей лесом долине, где расположены Хадерсдорф и Вейдлингау, владение князя Дитрихштейна, нас встретили его сын, граф Дитрихштейн, и его ментор Арнет, которые угостили нас изысканным завтраком. Потом мы поехали в Санкт-Пёльтен, откуда муж мой, в сопровождении нескольких чиновников округа и лесничества, продолжил свой путь в Иббс, а мы, Лотта и я, Гофрат Бюэль и его воспитанник, отправились дальше, в Лилиенфельд.
В монастыре нас, как всегда, приняли радушно. Тут мы повстречали старого знакомого, г-на Хашку, которого побудили к посещению монастыря склонность его настоятеля к высшей культуре и образованности и давнее с ним знакомство. Еще живо стоит перед моими глазами беседа наша в тот вечер, когда, собравшись в моей комнате, мы весело и в душевном покое развлекались так называемыми «Kuhlheiben», или загадками Гофрата Лемана, которые ходили тогда во всех слоях общества, — чем более комичными и плоскими были они, тем больше заставляли они нас смеяться. Хашка, бывший преподаватель эстетики, был скандализован ими и всячески старался доказать незначительность таких шуток (Witze), — но мы и сами в этом не сомневались, а между тем забавлялись шутками вроде следующей…»
Тут приходится вынужденно делать паузу, поскольку все шутки связаны с материалом языка. Итак, вопрос: «Чем отличаются скрипка и дерево?» Чтобы ответить на него надо суметь догадаться связать между собою две вещи, — то, что у дерева есть ветви, — по-немецки Zweige, и то, что четвертая струна скрипки есть соль малой октавы, то есть струна g; если разложить теперь слово Zweige на два слова — Zwei G, «два G», ответ на вопрос следует сам собою: «У скрипки — одно g, у дерева — два g». Таким образом, скрипка и дерево отличаются тем, что у скрипки — одно g, а у дерева — их два. Я думаю, что такая логика алогичности не может не потрясать до известной степени. Особенно излюбленны были шутки, переворачивавшие, перелицовывавшие библейские тексты: в них логически выводилось — именно таким, показанным путем логики, — что апостол Павел был артиллерист по профессии, что царь Давид был родом из Голландии и родился в Лейдене, что самая древняя фамилия на свете — баронов Руморов, — искусствоведы знают немецкого историка искусства Румора, автора «Духа поварского искусства». Продолжает мадам Пихлер:
«Таких ребяческих загадок Гофрат Бюэль и все мы приводили множество, к величайшему неудовольствию Хашки. Когда к нам вошел прелат, которого прежде не отпускали дела, этот добрый старик надеялся найти у него поддержку, бросился навстречу настоятелю и стал жаловаться на нас, замучивших его своими жалкими шутками. Но тут он из огня попал в полымя, потому что прелат Ладислаус, самый близкий приятель Гофрата Лемана, стал выискивать самые комичные и самые плоские шутки, так что, наконец, и сам Хашка не мог не смеяться и этот свой смех оправдывал, как профессор эстетики, тем, что начал излагать перед нами теорию смешного, состоявшего, согласно его приговору, в ожидании, которое возбуждается, но притом самым позорным образом бывает обмануто.
На следующий день, великолепным сентябрьским утром, мы отправились в Мариа-Целль, — Бюэль, граф Броун, Лотта и я, — через горные ущелья, по залитым солнцем холмам, мимо светлых журчащих ручьев, все больше углубляясь в мир гор…».
«Мемуары» Каролины Пихлер — создание тонкой светской культуры, стоящей под знаком «элегантности», «изящества», — для таких кругов издаются «элегантные» газеты («Zeitung fur elegante Welt»), и даже готовятся, как выражается она, «элегантные» завтраки (elegantes Fruhstuck); неразличение частного и общезначимого определяет характер воспоминаний (того, что достойно памяти, denkwurdig), — тоже признак светской культуры; при этом писательница, естественно, и не замечает, что шутки эпохи, которые она с готовностью называет плоскими, находятся в гармонии с ее повествованием, передающим душевный уют и покой и чуждающимся теней, — их орнаментальность, арабески словесной, буквенной, фантазии — в гармонии с ее перечислительным изложением фактов, имен, названий, фамилий, тоже своего рода орнаментом, совсем не противопоказанным мемуарам. Но так и должно быть, — именно, должно быть на каком-то уровне схождение между анатомирующим слово остроумием эпохи и всем в целом мировосприятием и выражением. Время бидермайера, когда Каролина Пихлер составляет свои мемуары, — время спокойно вспоминать и время коллекционировать летучую разорванность предыдущей, порывистой поры, богатства переходного культурного этапа.
Иоганн Даниэль Фальк, интересный писатель, даже можно сказать, яркий представитель второго плана литературы того микроскопического, по нынешним представлениям, изобильного культурой немецкого города, искусство которого составило гордость всей большой страны, — Веймара, писатель- сатирик и педагог, о котором до сих пор хранится благодарная память, — и Фальк тоже был одним из издателей юмористических альманахов эпохи. Очередную их серию он начал в 1805 году — это «Гротески, сатиры и наивности на 1806 год», опубликованный И. Г. Коттой, издателем веймарских классиков, важным,
