Обратный перевод

чувств, что излился на меня, как только она произнесла это слово. Я не мог вынести этого, склонился к ее руке и поцеловал ее, проливая блаженнейшие слезы. И вновь взглянул на ее глаза — Благородный! <… >»[14].

Существуют 2 редакции этого романа Гёте — 1774 и 1787 года. Карамзин, кстати говоря, должен был читать это произведение — и по-немецки и по-русски, коль скоро 1-й русский перевод появился уже в 1781 г.[15]. Во 2-й редакции Гёте внес в текст следующее дополнение: «<…> сказала: «Клопшток!» Я тотчас же вспомнил великолепную оду, какая была у нее в мыслях, и погрузился — и комментато

ры романа установили, что Гёте имел в виду одну из самых известных од Клопштока — «Die Fruhligsfeier» (1759 года). Эта ода— в подражание древним — написана свободным метром, как разумел его поэт, и это один из поэтических образцов для позднейшей гимнической лирики самого Гёте.

Вот этот отрывок:

Ach! schon rauscht, schon rauscht Himmel und Erde vom gnadigen Regen!

Nun ist — wie durstet sie! — die Erd erquickt Und der Himmel der Segensfull entlastet!

Siehe, nun kommt Jehova nicht mehr im Wetter,

In stillem sanftem Sauseln Kommt Jehova,

Und unter ihm neigt sich der Bogen des Friedens![16]

И он же — вновь в неуклюже-дословном переводе:

«Ах, уже шумит, уже шумит небо и земля благодатным дождем! Ныне — как алкала она — освежена земля, и небо освободилось от бремени благословенной полноты. Се Иегова грядет — не в буре, но в тихом кротком дуновении грядет он и под ним склоняется дуга мира».

В тексте Клопштока — отражение нескольких библейских мест, и самое главное из них — поразительно-глубокое место из 3 Кн. Царств (19,11–12):

«И вот, Господь пройдет, и большой и сильный ветер, раздирающий горы и сокрушающий скалы пред Господом, но не в ветре Господь; после ветра землетрясение; но не в землетрясении Господь; / после землетрясения огонь; но не в огне Господь; после огня веяние тихого ветра, (и там Господь)*.

Теперь нам остается лишь убедиться в том, что отрывок из романа Гёте сам по себе есть разворачивание клопштоковских представлений, что Гёте — если подходить со стороны риторики и холодно — упражняется в клопштоковском стиле, «клошптокизируя», или, если смотреть на дело подобрее, преисполнился клопштоковских чувств и клопштоковских восторгов.

Вот — почти неожиданно — возвращается и библейское место в непередаваемом по-русски образе того, как ветер кроткими и тихими порывами падает на землю: der Regen sauselte auf das Land, — в этом смелом словоупотреблении глагола запечатлено божественное, благословляющее действие: этот дождь благословляет землю, страну (das Land).

Есть в тексте и множество иных клопштоковских элементов — это и двукратное, без всяких поисков замены, употребление слова «herrlich» — великолепен дождь, и великолепна ода Клопштока; это и употребление превосходной степени прилагательных — благоухание «самое освежительное», слезы — «самые блаженные», и эти эпитеты весьма по-клопш-токовски стремятся превзойти самих себя; это и скорее неожиданное, величественное, могучее и требующее эпической художественности действие, — когда взор Шарлотты «пронизывает» всю местность — ihr Blick durchdrang die Gegend; это и все сентиментальное, начиная со слез на глазах, — замечу, что не только люди и литературные персонажи сентиментальной литературы 18 в. часто плачут, но не стыдятся и не скрывают своих слез и герои Гомера, так что к л оппггоковски- сентиментальное вполне соединяется и сливается тут с гомеровским; это сентиментальное употребление слова «чувство», Empfindungen, которое означает сразу целый комплекс рефлексий — подобно тому как восклицание «Клопшток» значит сразу же целую неисчерпаемую бездну эмоционально воспринятых и глубоко-проникновенно пережитых смыслов. Все это «сентиментальное» и заканчивается этим воскликом — в нем все невыразимое, все то невыразимое, что в конце концов отказывается разворачиваться в текст и прежде всего хранит в себе свою драгоценную полнот у смысла и не желает хотя бы в малом поступаться ею! Весь окружающий текст должен признать всю тщету своих усилий выразить этот смысл перед лицом его очевидной полноты! Увы! для нас теперь она восполнима, скорее, лишь теоретически. Мы, слыша восклицание «Клопшток!» — доносящееся из романа Гёте, — в лучшем случае знаем, но не со-пережи-ваем. Точно так же, слыша восклицание «Ах, Ричардсон!», мы в лучшем случае со- чувствуем, плохо знал, чему. Гётевское дополнение, сделанное для 2-ой редакции романа, намекает нам на то, что внутренне воспроизводимая полнота этого восклицания довольно быстро улетучивалась и уже могла потребовать некоторых подпорок — в виде не чего-либо иного, но просто- напросто ссылки на определенный текст, который, однако, в 1787 году мог еще считаться известным всякому культурному читателю.

Вот то культурное п о л е, на котором и для Карамзина оказывается воспроизводимым восклицание «Клопшток!»

Ему бы не пришло на ум воскликнуть — «О Гомер!» — точно так же, как он не мог бы подобно Вертеру ходить с томиком Гомера в кармане, чтобы при удобном случае раскрывать его и читать в одиночестве. Зная состояние немецкого образования в 18 веке, мы можем, скорее, подумать о том, что такой свободно читающий Гомера молодой человек — скорее желаемая, воображаемая, нежели реальная личность. Однако, это желаемое, что вложено у Гёте в образ Вертера, как раз и отражает положение Гомера в культуре 2-й половины XVIII века, всеми силами стремящейся к нему. Клопшток — это нечто уже освоенное (или считающееся таковым), Гомер же — это то, чего жаждет душа и что только еще предстоит осваивать во всей предполагаемой полноте его смысла.

Не будет, видимо, неточностью полагать, что Гомера Карамзин знал еще весьма недостаточно, а притом греческий поэт выдвинулся на самый первый план его интересов, что, далее, Карамзин довольно хорошо — или скажем так: в достаточной мере освоил Клопштока; наконец — что Гомер виделся ему через Клопштока, виделся ему стоящим — в исторической перспективе — за Клопштоком. Сошлемся еще раз на пример Штольберга — ведь и ему, переводчику Гомера, Гомер представал опосредованный Клопштоком и как художественная величина, вполне сопоставимая с Клопштоком, и наоборот!

Нет только сомнения в одном — в том, что Карамзин вступил уже в юности в поэтическое общение и с Гомером, и с Клопштоком. И тут вырисовывается весьма своеобразная связь, в какой эти поэты находились в сознании русского литератора.

Тут припомним вновь беседу его с Гердером в Веймаре.

То, что рассказал Карамзину Гердер, казалось бы зависело по преимуществу от Гердера. Однако едва ли случайно этот их разговор подхватывает связь, наметившуюся в поэтических исканиях Карамзина еще д о путешествия в Европу, в его первый московский период. Вот эта связь трех или даже четырех, м. б. и пяти звеньев или тем:

1) гексаметр

2) Гомер

3) лирика

4) поэзия и поэт

5) патриотизм

Эти звенья приведены в хитроумную особенную связь, так что, например, Карамзин задумывается о гексаметре и о Гомере, но с тем, однако, чтобы эту свою мысль перенести в лирику, перенести на свои пробы лирического творчества и соединить с мыслью о сути поэзии, как преломилась она в клопштоковском представлении о поэте как барде.

То, что мы видим впоследствии во фрагментарных текстах «Писем русского путешественника*, — а эти тексты всегда отрывочны и кратки (и так понимается и сам жанр, жанр путешествия), — это продолжение этих же уже пришедших во взаимосвязь тем, их разворачивание, и разговор с Гердером от 20 июля, как записан он Карамзиным, продолжает их развертывать, хотя бы прежде всего в плане греческих отражений в немецкой поэзии. А эта взаимосвязь — карам-эинская, она не вполне непременная; можно ведь думать о Гомере или о переводах из Гомера и совсем не иметь в виду т. н. «бардическую поэзию»!