Однако пиратско-коммунистическая вольница продержалась на острове всего несколько лет и закончилась вооруженным конфликтом с молодым поколением неженатых аборигенов, разгневанных постоянным оттоком в Либерталию своих женщин. Чтобы не устраивать полномасштабной войны, капитан бросил поселок, который сожгли дотла мальгаши, «вернувшие женщин», и Либерталия вновь стала автономией нескольких кораблей в поисках нового берега. Вскоре Миссьон погиб в одном из морских столкновений, и лишенная своего харизматика республика распалась и исчезла.
17/ Либерталия как утопия
В опыте Либерталии проявился важнейший момент: община прекрасно существует, воспроизводится, сохраняет внутреннюю справедливость и творчески развивается при внешнем подкармливании, при условии, что ее подпитывают извне. В случае Миссьона это был постоянный приток собственности с «освобожденных» кораблей. Но вполне можно себе представить небольшую «творческую общину» как эксперимент неких богатых чудаков, которые латают дыры в бюджете добровольной сегрегации, не вмешиваясь в ее жизнь или имея с нее какую-то свою эксцентричную выгоду: Реалити-шоу? Коммуна талантливых дизайнеров, художников, музыкантов или программистов? Община учителей, дающих уникальное образование? Если более половины расходов сегрегации взято на себя кем-то извне, в таком «экономически разгруженном» виде она вполне может быть продуктивной художественной, научной или педагогической лабораторией. Особенно если люди для такой сегрегации подбирались с опытом и талантом. В таком случае община существует как экстравагантная форма аристократии — очень творчески, благородно, интересно, инновативно, а если нужно, то и не без героизма, но за чужой, конечно, счет.
Выход из этого парадокса многие писатели-фантасты середины XX века видели в тотальной автоматизации. Там, где всю нетворческую и неприятную работу выполняют роботы и другие устройства, вполне возможны небольшие и автономные космические поселения-корабли или локальные общины на отдельных планетах. Возникает новый мир «господ без рабов», а точнее господ с электронными и не требующими никаких прав рабами. Однако, как всегда, вмешался классовый аргумент: повсеместная автоматизация и рационализация производств пошла путем, нужным меньшинству собственников, чтобы сохранить саму выгодную им экономическую систему неравенства и жизни одних за счет других. Автоматизация, которая могла сократить рабочий день, удешевить базовые для жизни товары до полной бесплатности, а в перспективе всех сделать «господами», только усилила безработицу и увеличила расходы среднего обывателя. «Господа с рабами» не захотели признавать «господами без рабов» всех, сохранив иерархию капиталистических привилегий как единственную безвариантную реальность, альтернативы которой они не могут себе вообразить.
Но вернемся к Миссьону. Конечно, он пытался практически проверить радикальный масонский миф о богочеловеках, в которых превращаются человеки обычные, стоит только избавить их от несправедливой и обманывающей власти, решить проблему минимального обеспечения, дать в руки оружие, а паруса надуть ветром.
Для Берроуза, воспевшего Либерталию в «Призрачном шансе», она была не просто экологической утопией (близость к природе), утопией самоуправления (прямая демократия) и интернационализма (равенство с аборигенами). На другом — не социальном, а антропологическом — уровне ему хотелось видеть в Миссьоне и его сподвижниках альтернативного человека: не столь рационального и меркантильного, более чувственного (важнее приключение, чем собственность, внутренний опыт ценнее внешних достижений и должностей), одновременно мага, поэта, визионера, экспериментатора и вооруженного гражданина. Все последующие в Европе революции, начиная с французской, Берроуз воспринимал как сниженный и обреченный вариант Либерталии: слишком много людей, слишком много власти одного над другим, слишком враждебное окружение, провоцирующее милитаризм и полицейщину, слишком рациональное и однозначное знание.
Берроуз грезил множеством таких вооруженных добровольных сегрегаций по всему миру. Он видел в этом отвергнутом людьми проекте шанс «перезагрузить» цивилизацию после экологической или другой катастрофы или после атомной войны. Эти надежды высмеивает Тим Бёртон в последней сцене «Марс атакует», где юный симпатичный лузер, случайно спасший землю от пришельцев, говорит в микрофон: «Пришло время все восстанавливать, но вот о чем я подумал, быть может, нам не стоит жить в домах, как раньше, гораздо круче жить в вигвамах». Дело тут в том, что город из вигвамов в принципе невозможен, такая жизнь реализуема только в небольших самодостаточных поселениях. По мнению теоретиков неоанархизма Хакима Бея и Джона Зерзана, для которых также очень важен опыт пиратской республики, Либерталию погубила именно оседлость, автономная зона должна быть движущейся и временной, это скорее корабль, чем остров, — мечты о переходе к аграрному коммунизму, прикрепленность к месту, создание классических семей противопоказаны таким проектам.
Когда я закрываю глаза, то вижу перед собой крупного лемура в изумрудных сумерках непроходимого леса. Венок из орхидей сполз с его уха несколько набок. Наблюдает из лесной темноты, как на пристани капитан Миссьон устраивает дележ добра, присвоенного в море, между гражданами своей республики, которые в основном не жнут и не сеют, только часто рискуют, бросая крючья на чужую палубу и прыгая на веревках с ножами в зубах в объятья королевских подданных.
Лемур сидит в украденном у девушек венке из орхидей. Побоялись отнять, он для них — воплощение черта. Оседлал ржавеющий португальский шлем с решетчатым скрипучим забралом, вонявший тут, под деревьями. Пристань: довольные добычей люди, стоя в воде по пояс или качаясь на плотах и лодках, хохочут и трясут мешками над головой. Они купаются в закатном золоте, которое есть только отражение солнца в морской воде.
Лемур не умеет смеяться, даже улыбнуться для него — мука. Ручками поднимает железный орех, внутри которого сохнет череп, и трясет своей погремушкой в зеленой ночи — она никогда не кончается в джунглях. Получается звук. Очень похоже на смех.
18/ Другой коммунизм в США
Вторая половина XIX века — бум создания всевозможных экспериментальных общин и коммун по всему миру. Причиной тому первая волна разочарований в капитализме, с одной стороны, и в больших общенациональных революциях — с другой. В США, например, во время войны Севера и Юга множество людей, живших в земледельческих коммунах, были уверены, что в результате этой войны падет южное рабство и не устоит северная «власть доллара», и в основу нового американского общества ляжет именно сеть как религиозных, так и светских добровольных сегрегаций. Об этом писала общая газета всех добровольных сегрегаций США «Свободный коммунист».
Активнейшими создателями тогдашних религиозных коммун в Америке были шейкеры. Объединив собственность, они «размыкали» и семью, мешающую соблюдению общих интересов коллектива, то есть полностью отказывались от сексуальной жизни. Вместо секса у шейкеров были экстатические танцы с пением библейских псалмов и публичные разговоры «пророков» с духами. «Пророком» на их собраниях становился каждый сектант. У шейкеров вскоре появились более рациональные последователи — «библейские коммунисты» и их вождь Джон Нойез, интеллектуал, мечтавший радикально изменить человека. Многочисленная коммуна Нойеза продержалась, кстати, дольше всех — более тридцати лет, за счет того, что отказа от секса в ней не было, но все состояли в «свободном браке» со всеми, постоянно меняя партнеров и не привязываясь друг к другу. Режим непрерывной смены партнеров контролировали наиболее авторитетные и старшие в коммуне помощники Нойеза.
Библейские коммунисты мечтали и пробовали объединить все добровольные сегрегации в США, вне зависимости от их идеологической принадлежности, в единую социальную и экономическую сеть. Этому весьма мешал обычно скромный возраст большинства таких коммун, он очень редко превышал 10 лет, чаще всего 3–5 лет. Конечно, в этом новом американском движении участвовали и светские коммуны, с 1825 года
