говоривший в таких случаях:
«Итак рыцарь, или оруженосец, или такой-то владетель, вызвавший, вы видите здесь истинное воспоминание Спасителя нашего, Бога истинного, Иисуса Христа, волей за нас пострадавшего и спасения нашего ради умершего; молите Его о милости, молите Его, да благословит Он вас в сей день на ваше правое дело, ибо Он Верховный Судья. Вспомните, какую клятву вы принесете, ибо в противном случае душа ваша, честь ваша и вы сами будете в великой опасности.» После этих слов маршал брал вызвавшего за обе руки, на которых были перчатки; правую его руку клал на распятие, а левую на служебник, открытый на каноне, начинающемся словами Te igitur, потом предлагал ему произнести следующую клятву:
«Я, такой-то, вызвавший, клянусь этим воспоминанием нашего Спасителя Бога Иисуса Христа, и Св. Евангелием, и верой истинного христианина, и святым крещением, полученным мной от Бога, что я, бросая перчатку, имею доброе, правое святое дело, имею право вызвать такого-то, как злодея, предателя и убийцу (смотря по свойству преступления), который защищает неправое и дурное дело, что я сегодня докажу ему в бою грудь с грудью, при помощи Бога, Богородицы и св. Победоносца Георгия».
После этой клятвы вызвавший возвращался со своими приверженцами и приводившей его стражей в свою ставку.
Вызванный, в свою очередь, с теми же церемониями подводился к алтарю и произносил почти такую же клятву; потом его отводили в его ставку.
Но этими двумя клятвами, сказанными каждым порознь, довольствовались. Было еще третье и последнее испытание, сопровождавшееся еще большей пышностью и торжественностью. Обоих противников заставляли произносить клятву вместе. Выходя из своих ставок в одно и то же время, они в сопровождении стражи медленно, шаг за шагом приближались к алтарю. Здесь они становились на колени перед распятием; маршал снимал перчатки с правой руки каждого и клал их по сторонам распятия. Тогда священник трогательным увещеванием напоминал им страдания Господа Иисуса Христа, Который, умирая, простил Своих мучителей, он указывал им на страшные последствия произнесенных ими клятв, постыдную смерть, ожидающую кого-либо из них, и что всего печальнее — погибель души клятвопреступника; он заключал поучение советом, лучше положиться на милость государя, чем навлекать на себя гнев Божий и отдавать себя вечным мукам ада.
Понятно, какое впечатление производили такие речи на людей, хотя и непросвещенных, хотя и подверженных страстям и предрассудкам, но зато людей верующих и верующих горячо и искренно. Лишь только священник оканчивал поучение, маршал спрашивал вызвавшего: «Хотите ли вы присягнуть, как вызывающий?» И случалось тогда, что совесть доброго рыцаря заставляла его отречься от вызова. Тогда государь миловал и налагал епитимью. Но если он соглашался присягнуть, то маршал заставлял его, а за ним и вызванного произносить клятву, почти совершенно подобную первым; он только прибавлял, что они клянутся раем, душой, жизнью и честью, что дело их святое и правое.
После этой клятвы, оба противника прикладывались к распятию, вставали с колен и возвращались в свои ставки. Священник тотчас же брал распятие и служебник и удалялся, а герольд в ту же минуту произносил прокламацию в третий и последний раз.
Глубокое молчание, молчание мертвое царило в собрании; каждый оставался неподвижным на указанном ему маршалом месте. Тогда на средину ристалища вступал герольдмейстер или герольд, который три раза выкрикивал: «Исполняйте ваши обязанности!» И эту минуту оба противника выезжали друг против друга в сопровождении своих приверженцев, а ставки их выносились за ристалище.
Затем маршал, заняв место на помосте среди поля битвы и держа в руке перчатку, кричал троекратно:
«Начинайте!», после чего бросал перчатку, и начиналась битва. Выше было уже сказано, как она оканчивалась для победителя и побежденного.
Таковы были вообще законы, по которым устраивались судебные поединки и обряды, их сопровождавшие. Легко понять, что благодаря подобным оковам, поединки не были слишком часты.
В заключение этой главы мы приведем рассказ о двух поединках, которые сохранились в истории; они дополнят сказанное о дуэлях.
Первый из этих поединков происходил в Париже в 1386 г., в царствование Карла II, между Жаном Каружем (Jean de Carouge), рыцарем и владельцем Аргентейля, и Жаком Легри (Jaques Legris), также рыцарем; оба — придворные Петра алансонского.
Супруга Каружа, по возвращении его из заграничного путешествия, объявила ему, что в его отсутствие она была недостойно оскорблена Жаком Легри. Жак Легри отрицал это. По жалобе сеньора Каружа дозволена была дуэль не с разрешения короля, обыкновенно изъявлявшего на это согласие, а по указу парламента. Муж был защитником жены против Жака Легри. Поле битвы устроено было на полях Св. Екатерины, где обыкновенно происходили военные игры. Сеньора Каружа сопровождал граф Сён-Поль, а Жака Легри — придворные герцога алансонского. Дуэль происходила в присутствии Карла II, всех принцев крови и баронов, как французских, так и иноземных, явившихся на это зрелище, объявленное задолго до срока.
Фруассар так рассказывает подробности этой дуэли:
«Перед началом боя Каруж подошел к своей супруте, сидевшей в траурной колеснице, и сказал ей:
— Сударыня, по вашему делу я иду жертвовать жизнью и биться с Жаком Легри; вам одной известно, право ли и честно ли мое дело.
— Да, монсеньор, — отвечала она, — вы убедитесь в этом; бейтесь с уверенностью, потому что дело правое.
Тогда рыцарь поцеловал супругу, пожал ей руку, перекрестился и вошел на поле битвы. Супруга же его оставалась в траурной колеснице, благоговейно молясь Богу и Богоматери о ниспослании ей в этот день победы в ее правом, деле. Она была чрезвычайно печальна и опасалась за свою жизнь, потому что ей угрожал костер, а мужу виселица, если бы он остался побежденным.
Messire Жан де Каруж бился так мужественно, что опрокинул своего врага на землю, пронзил его мечом и умертвил на поле битвы. После того, как на вопрос его, хорошо ли выполнил он свой долг, ему отвечали: „Да“, труп Жака Легри отдан был парижскому палачу, и тот поволок его на Монтфокон и там повесил.
Messire Жан де Каруж поблагодарил короля и всех сеньоров, помолился на коленях, подошел к супруге, обнял ее и потом вместе с ней отправился в церковь принести благодарственную молитву».
Вторая дуэль, которую мы хотим рассказать, происходила между Жарнаком и Шатеньере, дуэль знаменитая.
Память о ней сохраняется в словах: coup de Jarnac.
Этими словами означают внезапный неизбежный удар.
Франсуа Вивон де ля Шатеньере и Гюи Шабо, sire де Монлье, носивший позже имя Жарнака, были оруженосцы-земляки и пажи Франциска I. Оба прославились в боях. В мирное время Вивон упражнялся только в искусстве владеть оружием достиг такого совершенства, что никто не решался вступать с ним в состязание.[71] Монлье имел миролюбивые наклонности: отличался обходительностью, вежливостью и деликатностью и скорее был любезный придворный, чем неустрашимый воин. Вивон, может быть, из зависти к Монлье за внимание к нему двора, распространял самые оскорбительные слухи о баронессе Жариак, мачехе Монлье. Желая отметить за обиду, Монлье обратился к Франциску I с жалобой. Оскорбление, нанесенное одному из старых сподвижников короля, заслуживало блистательного удовлетворения. Франциск разрешил Монлье объявить в полном собрании двора, что тот, кто оскорбил его мачеху, ее оболгал (en a menti par la gorge). Вивон, в надежде на свое искусство владеть оружием, не побоялся подтвердить, что он только повторил сказанное самим Монлье. Тотчас же последовал вызов. Противники просят разрешения сразиться на дуэли. Министры думают, что дуэль должна быть дозволена, но Франциск I, любивший турниры и ристания и запрещавший судебные поединки, не только отвергает просьбы, а еще именным указом запрещает покончить оружием распрю, происшедшую от ветрености. Запрещение это не было нарушено при Франциске I, но смерть его развязала руки раздраженным врагам. Два года Вивон выносил оскорбление от дам, смотревших на него, как на бесчестного рыцаря; он сгорал нетерпением отомстить врагу за дамскую опалу, которую не вознаграждала дружба Генриха II, его покровителя. Новый король уступил мольбам и дозволил: дуэль.
День назначен. Варварский обычай постарались окружить всевозможным великолепием. Оба
