— Но я не знаю никакой Нины. К сожалению, девушки мне пишут крайне редко. А насчет совести... Признаюсь, что мне абсолютно наплевать, есть ли у писателя совесть или ее нет. Меня интересуют литературные произведения. А совесть — личное дело каждого. По секрету скажу, практика показывает, чем меньше у писателя совести, тем забавнее получается сочинение. Мне так кажется. Впрочем, это дело субъективное. Кто оценивал?
— Я правильно понял, Нина не присылала вам писем?
— Нет. Последнее письмо от читателя я получил три года назад. От Марка.
— Матфей, Марк, Лука и Иоанн, как же, помню, — не удержался я.
— Глубоко копаете. Зачем?
— Без задней мысли. Вы меня расспрашиваете о гибели литературы, я вас — о совести. Понимаете? Вы спросили меня. Я — вас.
— Теперь мы квиты?
— Только в первом приближении. Оставляю за собой право задавать вопросы и впредь.
— Но тогда и я буду задавать вам коварные вопросы.
— Я отвечу.
— Прекрасно, — сказал Абрикосов и повесил трубку.
За завтраком вместо того, чтобы правильно пережевывать комки вкусной пищи, я погрузился в тяжкие раздумья о соотношении свободы выбора и осознанной необходимости в поступках интеллигентных людей. Надо отметить, что соотношение это весьма причудливо. Граждане, хотя бы в малой степени склонные к тоталитарному мышлению, с упорством, достойным лучшего применения, считают, что свобода — это и есть осознанная необходимость. Не замечают разницы между двумя этими могучими проявлениями человеческой воли. И в этом нет ничего удивительного, на русском языке использованные выше слова смотрятся диковато, поскольку пока еще не приобрели широкого распространения.
Свобода без проблем подменяется волей. Осознанность смотрится исключительно иностранным понятием, не прижилось в наших краях предложение: «думать надо, прежде чем что-то делать» — это ведь всего лишь благое пожелание, и без труда перебивается традиционным авосем. Представление о необходимости лучше всего иллюстрирует пословица: «хочешь жить — умей вертеться».
Вот и получается, что осознанная необходимость — всего лишь образец заграничного умствования, которое можно понять, только если перевести на русский язык. Это не трудно. Выходит красиво — делай, что тебе говорят, а то наваляют! Каждый осознает, что начальству виднее, а по башке от него получать необходимо, иначе какое же это начальство! Правда, в подобном переводе высказывание теряет философскую утонченность, но зато приобретает функциональную стройность.
А ведь есть еще граждане, склонные к рефлексии, для них осознанная необходимость, как правило, утомительная фикция, глупая придумка, а есть люди, чьи поступки контролирует собственная совесть и своеобразное понимание чести, а есть еще религиозные фанатики, смысл жизни которых состоит в последовательном отказе от свободы выбора. Я уже не говорю, про людей, которым глубоко наплевать на свободу, выбор и совесть, поскольку их интересует только личная выгода, а не абстрактные рассуждения о нравственных терзаниях. Кто из них прав? Все по-своему правы.
Интересно, почему у людей так редко возникает желание распоряжаться жизнью по собственному усмотрению? Казалось, чего проще, достаточно принять на себя ответственность за свои решения и поступки, и — вперед. Но не получается. К сожалению, маловато желающих обнаруживается. Можно сколько угодно кичиться своей внутренней свободой, но при этом прекрасно понимать, что есть вещи, которые следует исполнять обязательно, независимо от желания и хотения. Например, при любом раскладе я должен в час дня находиться в кабинете Пермякова. Не могу отделаться от предчувствия чего-то неотвратимо гнусного, не хочу появляться там и участвовать в материализации неприятностей, но... буду. Неправильно понятое чувство долга (разве я что-нибудь Пермякову должен?) и наивное представление о личной выгоде (напечатает или нет, в этом, что ли, надлежит искать выгоду?) не оставляют мне выбора.
А вот еще парадокс — удивительно, до чего людям не хочется выполнять то, что они должны делать.
Вот я, например, хорошо отношусь к Пермякову, но сидеть, склонив голову на бок, и грустно кивать, выслушивая его жалостливую сагу о проблемах издательства, мне совсем не улыбается. Тем более, что помочь ему я все равно не смогу. А уж если припомнить, что в подобных посиделках я принимаю участие с удручающей регулярностью, кстати, с одинаково нулевым результатом, то и вовсе тошно становится. Не хочу ничего знать о проблемах издательства. С большим интересом я порассуждал бы сейчас о начальниках. Тем более что за последние сутки меня неоднократно просили об этом.
Не могу сказать, что пустое ворчание успокаивает. Но молча подчиняться обстоятельствам скучно. Обязательно нужно немного повыламываться, это помогает поддерживать приемлемый уровень самоуважения. Впрочем, без десяти час я уже подходил к издательству. Пришлось признать, что я в очередной раз столкнулся с проявлением осознанной необходимости — не было сомнений в том, что если не приду вовремя, мне наваляют.
Глава 4
1
Было время, когда я любил посещать это здание, расположенное на берегу Невы вблизи Стрелки Васильевского острова. Мне всегда нравилось вести безответственные разговоры о сокрушительном проникновении будущего в наш доверчивый и исключительно ранимый мир, о предчувствиях и предсказаниях местных оракулов и, конечно, о судьбах литературы. А где, спрашивается, если не в издательстве можно без зазрения совести задаваться подобными вопросами? А потом все внезапно кончилось. Прошлой весной начальники распорядились застроить квартал вокруг издательства своими странными строениями, предназначение которых осталось неразгаданным. Так в Санкт-Петербурге появились первые зримые проявления существования начальников, существ непонятных, гениально сумевших внушить жителям страны мистический всепоглощающий ужас.
Жилища начальников были ни на что не похожи — полупрозрачные уродливые штыри, скорее напоминающие разъеденные солнцем подтаявшие сосульки, чем человеческие дома. Окон в традиционном понимании не было, вместо них сплошная матовая стеклянная поверхность, расчерченная на ровные квадраты металлическими конструкциями. По вывернутым наружу лестницам, понятное дело, должны были передвигаться лишенные прикрытия заговорщики или беззащитные просители, чтобы стражникам было удобно сбивать их ловкими умелыми пинками.
В таких строениях могли бы обосноваться опасные снабженные ядовитыми жалами насекомые, несущие погибель всему живому. Наверное, именно архитектурные пристрастия начальников породили устойчивый миф о том, что они способны передвигаться по воздуху, без применения технических средств. А потом и о других волшебных умениях. Я этого никогда не понимал. Но в писательской среде о сказочных умениях начальников частенько рассказывали совершенно неправдоподобные истории. И многие верили. Причем в этом были замечены не только создатели фэнтезийных саг, но и приверженцы реалистической литературы.
Но лично меня неимоверно раздражает вид сосулек из стекла и стали. С тех пор при упоминании об издательстве у меня каждый раз портится настроение. Заметьте, тяготят не мысли о судьбе несчастной литературы, что было бы вполне закономерно, нет, меня бесит противоестественная страсть начальников к уродливым постройкам. И всякий раз, когда я, появляясь в издательстве, ненароком смотрю в окно (когда задумаешься, нет-нет, да и выглянешь в окошко), меня настигает приступ гадливости.
Откуда появились начальники — никто толком не знает. Вчера еще не было, и вдруг — здрасте, пожалуйста — уже и не припомнишь, как без них жили. Профессиональные аналитики и политические обозреватели в один голос твердят, что начальники — счастье наше, «посланцы небес». А на вопрос:
