Просто, когда мне задают вопрос, всегда пытаюсь честно ответить на него, напрочь забывая о самосохранении. Еще одна глупая особенность, доставшаяся мне в наследство от отца. Гены, будь они неладны.
— Отвечай. Кто, зачем? — переспросила Анна.
Мне пришлось рассказать о Нине, странной поклоннице моего литературного таланта, стараясь, чтобы история выглядела по возможности забавной. Особенно в части предполагаемого включения моих нетленных произведений в школьный курс. Наверное, я увлекся деталями, потому что Анна довольно сурово оборвала мои разглагольствования о неумолимо настигающей меня мировой славе:
— Ты первоисточники покажи!
А почему бы и не показать? Тревога Анны показалась мне необоснованной. Я следил за выражением ее лица, стараясь не пропустить момент, когда невыносимое ожидание беды, терзающее мою жену, сменится облегчением. И дождался.
— Это не то... Кстати, я знаю, кто такая эта твоя Нина?
— Нет.
И тут же покраснел, мне показалось, что я догадался, кто такая Нина. Достаточно было задать себе вопрос: много ли людей, знакомых со мной исключительно по Интернету, знает, что я не курю? Разве что девушка, которая вместе со своим другом, удачно обменяла свою зажигалку на мою книжку. Тесен мир.
— Хорошо, что это не то... Впрочем, ты еще не ответил на дважды заданный тебе вопрос. Как ты относишься к начальникам?
— Теперь ты меня об этом спрашиваешь?
— Ага. Пришла моя очередь.
— Легкомысленно, понятное дело. А как еще к ним можно относиться? Кстати, а ты о ком подумала?
— Я боялась, что это люди твоего отца.
Вечером я отказался смотреть кинофильм, который Анна скопировала у подруги. Она сказала, как он называется. Но я не запомнил. Ее доводы: знаменитый режиссер, в прокате заработаны бешеные бабки, потрясающие спецэффекты, любимая моему сердцу фантастика, да и Марии фильм понравился, оставили меня равнодушным. Движущиеся картинки и прежде меня не интересовали, а насчет фантастики... У них фантастика, у меня фантастика... Слово одно, а смысл мы вкладываем разный. Настолько разный, что и споры между нами невозможны. Проблемы вампиров, зомби, эльфов, гоблинов и демонов любых сортов оставляют меня равнодушным. Меня больше интересует будущее. Вот и весь разговор.
— Ты не против, если я посмотрю без тебя? — спросила Анна. — Очень хочется.
— Конечно, — ответил я. — Развлекись.
— Договорились.
— А я пойду поработаю. Расскажешь потом о фильме?
— Зачем тебе? Ты же не любишь кинематограф.
— Вдруг пропущу что-нибудь интересное.
— Ладно, расскажу, если будешь себя хорошо вести, — и она упорхнула.
Я устроился у компьютера, но сосредоточиться на тексте не сумел, потому что думал о другом. Не мог найти ответ на вопрос, кто такая Нина, и почему она задает мне вопросы, которые задавать в приличном обществе не принято. Замечательно, конечно, что у нас нет цензуры, но, признаюсь, я бы поостерегся расспрашивать первого встречного по электронной почте об отношении к начальникам. Странная девушка. Не исключено, впрочем, что она не считает меня первым встречным. А кем? Писателем, произведения которого будут со временем включены в школьную программу? Чушь.
Я немедленно отправил Нине письмо, в котором пря-мо спросил, действительно ли она та самая девушка с зажигалкой, которой я подарил свою книгу? Ответа на свой вопрос я не получил. Я уже стал привыкать к тому, что спрашивать Нину о чем бы то ни было бесполезно. Она спрашивала сама. Вот и на этот раз я получил целый вопросник. Но на этот раз я решил ей не отвечать.
Понять логику ее поведения было сложно. Мои рассуждения о Нине были чистейшей схоластикой, чем-то сродни попыткам средневековых мыслителей оценить с помощью логики, сколько чертенят могут расположиться на острие иголки. Впрочем, страсть Нины к теоретическим проблемам современной литературы оставляла надежду узнать о ней больше. Не могла же она интересоваться только моей скромной персоной. Наверняка собратья по перу знали о ней больше. Например, Абрикосов. А что, если бы я был девушкой-интеллектуалкой, пытающейся разобраться в психологических тонкостях работы действующих литераторов, обязательно бы обратился к нему. Во всяком случае, он лучше, чем я, разбирается в том, как работают мозги современных писателей. По долгу службы. Я решительно набрал номер Абрикосова. Он меня сразу узнал. Неужели ждал моего звонка?
— Не быть мне богатым, — посетовал я.
— А вот и ерунда, — возразил Абрикосов. — Мы предполагаем, а наши издатели располагают. Дальнейшее нам не дано предугадать.
— Спасибо, подбодрили.
— Хотите продолжить разговор о гибели литературы?
— Почему вы так решили? — удивился я.
— Я за вами давно наблюдаю, Хримов. На мой взгляд, вы излишне самолюбивы. Мне стоило большого труда вовлечь вас в разговор. Теперь вы не успокоитесь, пока не выскажетесь до конца. Сознайтесь, что вам хочется исчерпать тему. Валяйте.
Мне не хотелось его расстраивать.
— Добавлю несколько важных черточек. Стремительно сокращается, — у меня едва не выскочило Пугачевское «поголовье», но я взял себя в руки, — число читателей. Да и те, кто еще читают, предпочитают блоги в социальных сетях. Их привлекает актуальность, то, что принято называть близостью к жизни. Получаем литературу акынов: увидел, спел, забыл, смотришь дальше. А ведь еще появилась возможность без промедления донести до сведения автора, что он придурок. Для этого достаточно вырвать из контекста фразу или, что встречается еще чаще, руководствоваться собственными представлениями, не обращая внимания на текст автора. Читатели литературы акынов, как правило, люди с раз и навсегда сформированными представлениями. Картина мира окончательно сложилась в их головах, и новые факты на нее повлиять не могут. Факты или подтверждают их представления, или отбрасываются за ненадобностью. Ну, и где здесь место для литературы, спрашивается? Актуальность текстов — это и есть смерть литературы. Читатели с железобетонными представлениями о мире и, добавим, сами писатели- акыны — лишают существование литературы смысла. Я называю это эволюционной деградацией чтения, у людей катастрофически теряется способность эмоционального и интеллектуального понимания текста, а еще вырабатывается синдром восприятия ключевых фраз. Их сейчас специально выделяют, чтобы народ не пропустил.
— Хорошо излагаете, смело, — похвалил Абрикосов. — Не могли бы привести пример сформированных представлений?
— Не буду умничать. Покажу пальцем. Во всем виноват Чубайс. В чем заключается особая пагубность действий этого мифологического персонажа по сравнению с прочими славными работниками, сказать не может никто. Но этого и не требуется. Виноват и все. С некоторых пор об этом все знают. Точнее, думают, что знают. На самом деле никто ничего не знает и знать не хочет. Об этом всем сказали, так правильнее. Десять тысяч раз. Этого числа обычно хватает, чтобы последний идиот затвердил.
— А что, мне понравилось, — признался Абрикосов. — Не без лихости, но доходчиво. Можно, я буду использовать ваши умозаключения в текущей переписке?
— Валяйте. Да, кстати, раз уж мы заговорили о милых нашему сердцу читателях. Думающие люди вовсе не исчезли. Мне приходят письма с такими тонкими вопросами, что я частенько затрудняюсь с ответом. Скажем, читательница Нина поинтересовалась наличием у современных писателей совести? Каково? Наверняка, она спрашивала об этом и у вас. Вы, наверное, ей уже ответили? Не поделитесь, что вы написали?
