преодоление их означало выигрыш; но не благосклонную улыбку Фортуны — случайную и лживую, в выигрыш в Игре, продуманнай и сложной, победу, в которой наслаждение, смысл.
Ну, поехали, — усаживаясь, сказал он шоферу. — Только не гони. Скользко сегодня.
Чего?
А? Да это я так, себе.
то вдалеке нудно капает вода, но, прислушавшись, он отгадал в этом мерном звуке эхо собственных шагов. В одном из закутков лабиринта распологался кабинет Воробьева: обшарпанный стол, заваленный раскрытыми книгами, два железный паукообразных стула; в углу — застекленный шкафчик, где на единственной пыльной полке покоилась колючая океанская раковина, чьи розовые перламутровые створки, словно окаменевшие губы, выпятились в обиженном недоумении на свое теперешнее пребывание в этих апартаментах.
Общую идею вам объяснили? — Воробьев достал сигареты. — Множество датчиков, представляющих единую систему в форме двух пересекающихся под прямым углом плоскостей. Из датчиков сигналы поступают в приемник, где на фоне шума здоровые клеток выделяется пик «ракового» сигнала от клеток больных. — Он прикурил. — Вообще-то аппаратура такого рода у нас есть. Но прибор избирателен, погрешность его огромна, да и с изотопами… — Окутанный дымом, Воробьев заходил взад-вперед. — Раньше применяли радиоактивный фосфор. Теоретически его концентрация в больных клетках большая, чем в здоровых, но подчас происходит обратное, и даже с накожными опухолями диагностика никудышная. Кадмий лучше. Но мы сделаем ставку на галлий. Металл редкий…
Достанем. — Прошин покосился на дверь. Что-то тяготило его. Простите. Положим машина сделана. Мы узнали где пораженные участки, удалили их. Но ведь останутся отдельные больные клетки…
Несомненно! — Воробьев затряс головой. — И возможность рецедива не исключена. Но учтите и то, что после ликвидации крупных очагов организм способен самостоятельно спраситься с остатками болезни. Тут ему помогут лекарства, химиотерапия…
О, — сказал Прошин. — В чем и дело. Это подход к проблеме. А хитрым приборам место в разряде подспорья, потому как основную задачу онкологии — вернуть клетку в здоровое состояние или безболезненно унечтожить ее — я правильно представляю ваш идеал? — они не решат. Вывод: надо искать лекарство, а не уповать на транзисторы. Кстати, как мы оформим наши отношения?
Договор… о научном содружестве, что ли? — Воробьев бессмысленно заламывал палец за палец. — По-моему, так. Временно мы не оплачиваем ваши труды. Нет фондов. Но как только их выделят…Минуту, — он потянулся к грязно-белому телефону. — Я все разузнаю…
Не утруждайтесь, — сказал Прошин, мучимый желанием скорее выбраться из этих стен.
С официозами я разберусь сам. Лучше подскажите, где мне найти Татьяну Русинову.
Таню? А вы разве знакомы?
Это жена моего школьного приятеля…
Серьезно? Надо же как… бывает. Отделение общей онкологии, третий этаж. Только наденьте халат и колпак. Впрочем, я провожу…
Не надо. — Прошин брезгливо принял протянутую ему экипировку. — А все же, — заметил он, застегивая халат, — природа мудра. Болезни отсеивают слабых, совершенствуя будущие поколения.
Видите ли… — донесся ответ, — у меня от рака умерла мать…
Простите, — смутился Прошин, — Я имел в виду чисто филосо…
Третий этаж, — устало морщась, сказал Воробьев.
Только очутившись в коридоре, Прошин понял, что так удручающе на него действовало: в кабинете Воробьева, под землей, не было окон.
Таня даже не обернулась, занятая разглядыванием на свет предметного стеклышка с какой-то фиолетовой кляксой. Здесь, в казенной обстановке, одетая в белый халат, она показалась Прошину чужой, недоступной, и мысль о том, что он близок с этой женщиной, вселила чувство неловкости и желание скорее затворив дверь, уйти, но уходить была поздно: она уже смотрела на него, и недоумение в ее глазах соперничала с радостью.
— Ты как… здесь?..
— Что значит «как»? — изображая ответный восторг, спросил он. — Я на работе… поскольку командирован к некоему Воробьеву.
Понятно. Как в Индии? — Она сдернула с головы колпак, вытащила заколку, рассыпав по плечам тугие черные пряди волос, и сразу стало той, прежней Таней — знакомой, близкой, но первое чувство отчуждения и скованности осталось и, подавив непринужденность, заставляло теперь вести тягостную игру в приветливую разговорчивость.
В Индии? — Он пожал плечами, не зная, как бы скупее и точнее выразить пестроту одна за другой вспыхивающих в памяти картин. — Нормально… Бусы тебе привез. Из аметиста.
Скованность нарастала. Главные темы исчерпались, и сейчас предстояло найти другой пунктик беседы, причем найти срочно, иначе, оборвав якоря, выплывет утопленницей прискорбная истина: если любовникам не о чем говорить, значит… И тут он понял, что настроение обремененности, охватившее его в первые минуты, не было случайным, что зря он зашел сюда, как и вообще зря когда-то связал себя с этой женщиной, ставшей сродни неотвязной, дурной привычке, бросить которую столь же необходимо, сколь и трудно.
Никогда ему не было по-настоящему легко и хорошо с ней, да и как могло быть такое, если между ними стоял его друг — ее муж; и оттого чувствовал себя Прошин подонком, воришкой, тем более знал, что не страсть и даже не увлечение стянуло их путаным, мертвым узлом, а ее слепая попытка освободиться от привычки к нелюбимому мужу и его довольно несложный расчет в обзаведении удобной любовницей без надежд и претензий.
Пауза становилась невыносимой, до горечи смешной, трясина ее готова была сомкнуться над их головами, и глаза Тани, поначалу блестевшие радостью, скучнели в досаде, что, кольнув самолюбие Прошина, ослабило в тот же миг и обруч дурацкого онемения.
А как Андрей? — спросил он, устало потерев пальцами веки.
Сегодня в командировку. Во Францию. Вы с ним везучие в смысле заграниц.
Может… я приеду?.. — спросил он, принимая отсутствующий вид.
Так было всякий раз: договариваясь о свидании, он невольно робел, не веря в ее согласие, и потому спрашивал неопределенно, вскользь, с некоторым даже внутренним страхом, готовый в любой момент отшутиться…
Заезжай, — безразлично кивнула она, и, ощутив в ее состоянии нечто схожее со своим, Прошин мягко привлек ее и с той же затаенной опаской коснулся губами щеки.
«А девочка стареет… Морщины».
— В двенадцать… — уточнил он, тут же прикинув, что потом по телефону, на расстоянии, можно легко от встречи и уклониться…
Кажется, все… Ан нет; надо опять найть два-три заключительный слова, но слов нет, и снова пауза.
— Я страшно тороплюсь, — пробормотал он. — Проводи к Воробьеву, а то в ваших казематах заблудишься — не доаукаешься.
Шли молча. Тускло блестели пятаки плафонов на потолках, из лабораторий доносились голоса, звон пробирок, шум воды; мелькали в полумраке коридоров белые пятна халатов…
Ну вот… пришли. — Она сунула руки в карманы халата и опустила голову, словно чего-то выжидая.
Новая задача — прощание. Деловито бросить «пока» — некрасиво; играть в искренность дикий, неимоверный труд… Хотя вот прекрасный вариант…Он приподнял ее подбородок, ласково и твердо посмотрел в покорные, любящие глаза… Они быстро и осторожно поцеловались, тут же смущенно отступив в стороны — в больничных стенах любовные лобзания выглядят по меньшей мере нелепо… Прошин, храня улыбку, нащупал за спиной ручку двери.
