слезами — автор и режиссер спектакля… А может, его слуга и властитель тут ни при чем. Может он только выдумка… Может, ему самому, Леше Прошину, было необходимо увидеть эту дачу, рощу, сидеть вот так под низким осенним небом, слушая стоны деревьев, черно-мраморную музыку и кричащую стынь осеннего пруда. Сознавая, что в общем-то все это позерство…
Алексей потянулся к дверце. Маленькая капля дождя ужалила его в лицо.
«Быстрее сматываться! — подумалось деловито. — Дорогу размоет — не выберешься…»
И, выехав на аллею, даже не оглянувшись на дачу, он рванул к воротам поселка. А на шоссе, тупо глядя на «дворники», усердно сметающие струйки воды, решил еще раз приехать в свое детство, всегда ждушее его в этой роще, за день до смерти. Он был уверен, что узнает заранее, когда умрет, потому что за день до смерти ему должен присниться сегодняшний сон…
Глава 2
И выпал снег.
Он уже подъезжал к городу, когда мглисто и сумересно заволокла небо, и давящая тишина ненастья, что на какой-то миг поглотила все звуки, вдруг, словно не совладав с ними, обрушилась на летящую в глаза дорогу посвистом ветра и беснующейся круговертью снежинок, хлопотно хоронивших под собой осень.
У остановки такси Прошин притормозил — с карбюратора слетел горшок воздушного фильтра. Затягивая болт, услышал: «Не подвезете?» — и, скосив глаза, увидел женщину: легкое пальтишко, измерзшиеся руки, мокрая челка волос, бледное красивое лицо — чуть усталое и потому показавшееся Прошину каким-то беззащитно- одухотворенным.
Садитесь, конечно, — сказал он с внезапной сердечностью.
Ехали молча. В итоге это подействовало на него удручающе.
Погода, однако… — сказал он, кашлянув в кулак. Терпеть не могу осень и зиму.
Ответа не последовало. Она думала о чем-то своем и поддерживать разговор не собиралась, вероятно, принимая его за левака, зарабатывающего на бензин для своей обожаемой телеги.
Противная погода, — подтвердил он за нее. — Вообще осень и зиму не выношу!
Слушайте, — сказала она. — А… быстрее вы как, способны?
Быстро поедешь, тихо понесут, — мрачно проронил Прошин, задетый ее тоном. И чего ради он взялся везти ее? Зачем этот классический разговор с уклоном в метеорологию…
Дурачок.
Но с каждым мгновением его привлекало в ней нечто неуловимо близкое, волнующее; и хотелось говорить, но не так — бросая слова, словно камушки в пропасть, и прислушиваясь: отозвались или нет? — а просто болтать, как старым знакомым, столкнувшимся в городском круговороте после долгой разлуки.
На светофоре он остановился, простецки улыбаясь, спросил:
Вас как зовут, простите?
Зовут? — В глазах ее мелькнул юмор. — Ира. Но, уверяю вас, можно обойтись без этого…Вы меня отвезете, я заплачу, и мы, обоюдно довольные, расстанемся.
Закон, — сказал Прошин, — осуждает использование личного автотранспорта с целях наживы. И я следую этому закону. А имя ваше понадобилось, потому как собираюсь преподнести небольшой подарок. Чтобы знать, кому даришь, что-ли… — Он отстегнул от ключа машины брелок — деревянного слоника. — Возьмите… Говорят, слон приносит охапки счастья.
Спасибо, — она растерянно улыбнулась. — Это сандал?
Сандал. Кстати, мое имя Алексей. Так что будем знакомы.
Будем. — Она положила брелок с сумочку и накинула на свои бронзовые волосы платок.
И…стоп, пожалуйста. Мой дом.
Он покорно принял вправо и остановился. И стало не не по себе оттого, что сейчас она выйдет, опустеет машина, пустая квартира и пустой вечер поглотят его, и, пересаживаясь с кресла на тахту и с тахты на кресло, он будет курить, думать о ней и жалеть, что им уже никогда не встретиться…
Дверца не открывается, — сказала она.
Что? Ах, да…сейчас. Ира…извините…дайте мне свой телефон!
Те-ле-фон? — Она полупрезрительно усмехнулась, на все-таки, будто потакая его чудачеству, вырвала страничку из записной книжки, торопливо написала семь цифр.
Спасибо. — Он потянулся к двери и, наклонившись, вдохнул запах ее волос.
Но волосы ничем не пахли. И это неожиданно поразило его.
А когда она ушла, когда краешек ее пальто мелькнул и скрылся в темноте подъезда, он с недоумением сознался себе, что она нравится ему, и даже больше, чем нравится, что казалось невероятным; ведь любовь была для него лишь словом, определением забытого, бесповоротно утерянного и вспоминаемого, как горячка давно исцеленной болезни. Он словно чувствовал в себе лопнувшую струну, чье воссоздание если не исключалось, то было напрасно, потому что не издать ей уже чистого звука; он уверился что лишен такого даралюбить, и иногда мимолетно грустил об этой своей ущербности, видя иных — околдованных, трогательно слепых, на мгновение вставших над миром — тех, кто мог любить и любил.
И сейчас, бестолково слоняясь из комнаты в комнату, он убеждал себя, что все это чушь, наваждение; пройдет месяц знакомства и вновь никто и ничто не будет нужным, кроме великолепия своего одиночества; что это порыв, порыв приятный, ему необходим такой допинг, и тот, Второй, тоже знал: так надо, пусть всколыхнет застой души новое приключеньице, пародия на любовь…
Он заставил себя успокоиться и принялся разбирать недостатки ее внешности. Но они казались такими милыми…
«Ирина… — думал Прошин, поражаясь себе. — Имя-то какое… Снежком свежим пахнет…
Чего это я, а?»
Ну, приехали, — вдумчиво сказал он, покачиваясь на пятках перед зеркалом. Скоро начнем петь серенады.
Прошин отшагал по коридору, оклеенному обоями стенгазет и плакатов., и вошел в кабинет Бегунова. Совещание начальников лабораторий уже началось, и он удовлетворенно отметил выигрыш пяти минут опоздания у нудного часа высиживания на стуле под жужжание трех десятков голосов. Он извинился, бесшумно скользнул на свое место и погрузился в раздумье, благо повод имелся значительный. Вчера, изучая набросок схемы анализатора, он наткнулся на любопытный факт: разработка датчика давала возможность расширения кандидатской. Конечно, границы расширения до докторской не простирались, тут не хватало еще многого, более того — основы основ: центральной идеи; но факт оставался фактом — конструирование прибора пересекалось с прежней диссертацией.
Леш… — шепнул ему сидевший рядом Михайлов. — В Австралию еду, слышал? В гости к кенгуру. На год.
Товарищи… — нахмурился Бегунов.
Михайлов понимающе поднял руку и умолк.
— Михайлову не терпится поделиться новостью, — объяснил Бегунов присутствующим. Дело в том, что австралийцы предлагают нам обмем специалистами, посылая в наш институт своего сотрудника и приглашая к себе нашего. Кто наш сотрудник — догодаться не трудно. Теперь так… — Он раскрыл кожаную ярко-красную папку с золотым гербом, надел очки и начал перебирать бумаги. — Мы получили заказ на разработку аппаратуры для инстинута океанологии…
Все спрятали глаза. Работы хватало у каждого, а документы, извлеченные из хорошо и печально известной алой папки, предполагали жесткие сроки, полную отдачу и серьезные неприятности в случае срывов. Боязливое шушуканье горохом просыпалось по рядам. Прошин взглянул на Михайлова. Тот сидел и улыбался. Ему было на все наплевать. Он вышел из игры, и на нем скрещивались неприязненные взгляды тех, кто с трепетом ожидал падения меча. Но директор пока медлил опустить его на чью-либо голову,
