Ну осенью так осенью, — помедлив, сказал Бегунов.
Когда Прошин вернулся в номер, господин Хэтэвей, дымя трубкой, красовался перед зеркалом, оглаживая на себе парадный, но крайне бездарно сшитый костюм, подчеркивающий страшно худые ноги и страшно выпуклый живот его владельца, а Лорелл, отмахиваясь от падающих на лицо волос, сидела возле дивана на объемистом чемодане, упершись в его крышку коленями, и пыталась застегнуть замки.
Время идни в аэрпо-от… — подняв глаза на Прошина, пропела она.
Прошк извиняй. — Мистер Джордж вытащил блокнот и перо. — Я совершенно забыл. А… как фэмилья опытного эрудированного спешиалист, отправля… направле… к нам?
Колдобины русского языка?
Да-да… фэмилья…
Его фамилия Прошин, — скучно сказал Алексей.
Но Прошин… вы — Прошин…
Да, — подтвердил Прошин, глядя как Хэтэвей записывает его имя. — Прошин — это я.
Алексей не помнил, кто установил традицию, но примерно раз в неделю, во время обеда, в лаборатории проходило «большое чаепитие». Участие в этом мероприятии он принимал редко, раздражаясь от никчемности царивших там разговоров, но главным образом его отвращало от сослуживцев ощущение собственной инородности; они были далеки от него, словно находились в ином октанте жизни, и не существовала ни единой точки соприкосновения мира их нужд и увлечений с тем, что хотя бы на йоту интересовало его. Он был отчимом этой дружной семьи и скучал в ее окружении.
И сегодня он сидел, отстранившись от шума застолья, и думал о докторской. Не блажь ли это? Не трата ли времени? Одно дело, когда ты занят наукой и подобный шаг необходим в закреплении за собой определенного этапа изысканий, но какие к черту изыскания у него?…
Деньги? Только отчасти. Лезть выше? Но зачем? К чему менять свободу передвижения ферзя на символическое величие короля, ковыляющего с клеточки на клеточку и отвечающего за всю игру? Будет власть, кресло, большая зарплата, но будет и ответственность, уйма работы… А с другой стороны, король — фигура статическая, он не ферзь, что по проклятью своего положения блуждает по доске, натыкаясь на фигуры и фигурки и мешая им, стремящимся к удобной личной клеточке и больше того — тоже подчас желающих передвинуться… А потому фигурки дорого готовы заплатить за свержение шагающего через все поле. А он к тому же ни за белых, ни за черный, он некий третий ферзь — без войска, беж жажду победить, с одной лишь мечтой ходить куда возжелается. А такого сразят. И его спасение — превратиться в короля, отвечающего за игру либо белых, либо черных.
Прошин взглянул на собрание. Закипал какой-то диспут, на этот раз с участием Навашина, математика лаборатории.
Человечеству повезло, — говорил тот, — именно повезло, что идеи и нормы поведения в процессе его развития получились различными. Борьба за правильность той или иной категории, за принятие ее как догмы заполняет подспудную неосознанность себя в этом мире.
Человек не хочет прожить жизнь даром и потому бьется за свои или же чужие идеи, чтобы отогнать от себя страх за бесцельное существование. Он отгоняет этот страх опять-таки неосознанно, по велению инстинкта морального самосохранения, не менее сильного чем инстинкт самосохранения физического; инстинкт самосохранения морального — это и иммунитет против мыслей о неминуемой смерти. И люди, потерявшие его, те, в который вселились мысли-микробы о неизбежной бренности и бесполезности их дел, умирают.
Сначала морально, потом физически.
Все эти умные разговоры. — сказал Лукьянов. — кончаются одним и тем же вопросом: зачем мы живем?
Ну, — сказал Авдеев. — и всамом деле, какого хрена?
А ты не в курсе? — Лукьянов, жмурясь, поглаживал теплые батареи под окном. Чтобы строить культурнейшее общество, развивать науку… Чтобы, наконец, проложить дорогу новому поколению, чьи косточки выложат следующие километры дороги.
Дорога может никуда не вести, — сказал Навашин.
Во! — заорал Чукавин скандальным своим голосом. — От таких все зло! Эгоисты и трепачи. А что он мне вчера сказал?.. Город, мол, — скопище пороков и грязи. Смог, отходы, никотин- алкоголь. Я, говорит, уезжаю вскорости в горы. Буду нюхать цветочки, смотреть на звезды и заниматься, чем хочется. А вас — на фиг.
Минутку, — встрял Лукьянов. — Ты куда это намылился, Рома?
В Осетию, — отчужденно ответил тот. — В один небольшой поселок. Буду преподавать математику в школе.
Вот так вот, — сказал Чукавин. — А математическая модель датчика и расчет «Лангуста» — это ему до фонаря.
«Лангуст» я рассчитаю, — сказал Навашин устало. — А анализатор — бред! Плод, созревший в праздной голове; плод, доказывающий, что древо познания — саженец. Врачи бессильны и уповают в своем бессилии на технику. Но рак ей не победить. Его победит лекарство. Или математика.
Хе, — сказал Чувашин. — Математика!
Да, — кивнул Навашин. — Составить систему уравнений и решить ее. Найденные неизвестные — компоненты лекарства.
Лукьянов, беззвучно смеясь, качал лысой головой.
И дело в шляпе! — выдавил он сквозь смех. — Тебе легко жить, Рома, с таким запасом идеализма, завидую. Но почему заниматься математикой в Осетии удобнее, чем здесь?
А здесь я не занимаюсь математикой, — отрезал тот. — Здесь я трачусь на прикладные, ремесленные выкладки.
Так. А какая математика тебе нужна?
Теория чисел, алгебраическая геометрия…
Она что, непременима на практике? — с интересом спросил Лукьянов. Он, чувствовалось, готовил подкоп.
Нет. Почти нет.
Ну, а философская ценность в не есть по крайней мере?
Надеюсь.
В таком случае все твои доводы, Рома, пустословны и бесполезны, как некотарые красивые формулы. А шубе, в которую ты запахиваешься людей, недостает идейной подкладки. Что здесь ты сидишь, что в горах, труд твой так или иначе перейдет к людям, хоть ты от них, мягко говоря, не в восторге. А потому ты тоже косточка на одном из метров дороги.
Которая, по твоим словам, никуда не ведет. А вообще болтовня это… Будем проще. Делай порученное дело, в нем твое счастье и так далее. Смысл.
Очень может быть. — Роман теребил бородку, густо росшую на его сухом, красивом лице. — Только, делая порученное дело, мало кто знает, для чего оно… Да и кого это интересует!
Главное — быть как все! Попади некий делопроизводитель из главка в восемнадцатый век, неплохо бы там прижился, уверен! Ходил бы в должность, получал свои рублишки, мечтал о прибавке жалования…
А между прочим… — начал Чукавин, но договорить ему не дали.
Все, братцы, — внятно объявил Лукьянов, постучав пальцем по стеклу часов. — Привал закончен. Дорога зовет.
Все, как по команде, повскакивали с мест и, стряхивая с себя крошки, загремели пустыми тарелками и чашками.
Роман отошел к своему столу, заваленному перфолентами, и, шевеля губами, застыл над ними в озабоченной позе. Округлые бугорки лопаток маленькими крылышками выпирали из- под свитера на его сутулой спине.
