Прошин с готовностью закивал.
Но это не все, — продолжал тот. — Ваша халатность, ваша беспринципность, а особенно стремление к частному предпринимательству — не на частном, заметьте, производстве! — они повсюду! Почему нет финансового договора с врачами! Где он?
Работа с врачами, — сказал Прошин веско, — носила факультативный характер. Идея ее слишком полимична, чтобы брать деньки на цель, вероятно, неоправданную… А конкретных доказательств нет!
Ну, это вообще безобразие… — сказал Далин кротко и снял очки. — Это… я не нахожу слов. Вы… сколько времени ведете работу, сколько средств…
Официально мы занимаемся темой «Лангуст», — сказал Прошин. — Так что…
Это был его главный козырь.
Тогда все остальное из плана работ убрать! — тихо сказал Далин. — Слышите?
Убрать! Факультативно вы разбазарили кучу средств… факультативно!
Но Бегунов… он…
Бегунов в больнице. Конечно, вы можете апеллировать к нему, ваше право. последовал неприязненный ответ.
Из кабинета Далина растоптанный, вспотевший, кипящий злобой и одновременно удрученный Прошин отправился в лабораторию. Утешало то, что денег у медиков уже нет, распоряжение Далина есть, и теперь работу над анализатором, связавшую руки, можно смело приостановить. Вернувшись, Бегунов уже ничего не повернет вспять. А Лукьянов и подавно. Упущенное ими время сработает на него. Предстоят, правда, нелегкие объяснения..
Однако не привыкать!
Он стремитильно вошел в лабораторию и, резко остановившись, оглядел всех взором, как ему представлялось, испепеляющим.
А-га! Чудесно! — сказал он, будто что-то пережевывая. — Вся оппозиция в сборе.
Так, как я и мечтал. Объяснять вам ничего не буду, — продолжал он при всеобщем внимании.
Скажу только, что впредь никаких несогласий с моими приказаниями я не потерплю. Это раз. «Отпустите к врачу» или «на похороны троюродного дедушки двоюродной тети» — с сегодняшнего дня подобные прошения не принимаются. Перерыв на обед- ровно полчаса.
Чаепитий хватит- дома устраивайте чаепития. Ясно? За нарушение- выговор. И так далее.
Закона, если вы уж такие законники, я этаким террором не нарушу. Наоборот. Затем. За невыполнение задания в срок- объяснительная записка. За опоздание на работу- тоже.
Будильник не проснулся или у трамвая колео спустило — мне все равно. Хорошие, человеческие отношения кончились. — Он посмотрел на часы. — Кончились сегодня, перед концом рабочего дня. Кого не устраивает предложенный стиль работы- милости прошу, заявление…
Есть власть, основанная на авторитете, а есть авторитет, основанный на власти, покачиваясь на стуле, молвил Чукавин. — Мы плохо сработаемся, Леша, смотри… Не советую проявлять ефрейторские манеры, здесь не взвод новобрвнцев.
Да, тут генеральская рота, каждый сам себе командир, — согласился Прошин, присаживаясь на край стола. — Но я ввожу новый устав, господа генералы. И извольте чтить его с послушанием и кротостью новобранцев.
Все молчали. Чукавин сжимал кулаки. Лукьянов, улыбаясь, смотрел в окно. Авдеев, морща лоб, силился оценить ситуацию.
«А Коля… знал? — спросил себя Прошин. — Неужели и Коля? Нет, он бы… А Серега?»
Глинский, опустив глаза долу, прибирал на стенде. Лицо его выражало лишь одно: сосредоточенную умиротворенность.
Я пошел, — хрипло сказал Прошин. Глинский, возьмите документацию по «Лангусту» — и ко мне.
В кабинете Прошин взял Глинского за отворот пиджака.
Знал? — оскалив зубы, спросил он.
Да ты… с ума сошел? — Тот развел руками и подогнув колени, даже присел.
Ты со мной? — Прошин убрал руку. — Поезд стоит…
Сергей не отвечал.
Иди, — сказал Прошин.
Он представил себе дальнейший день: в лаборатории сегодня не появиться — стыдно; в кабинете сидеть — хуже нет. А вечером? Квартира обрыдла. Таньку позвать? Надоела. К Полякову поехать? А там что? Смаковать шахеры-махеры, давать осторожные обещания в партнерстве и понимать, как же они с Поляковым удручающе одинаковы? А то, в чем они разные обсуждать надо с иными собеседниками. Но их нет и не будет. Те, иные, либо враги, либо чужие просто…
Каждую субботу Прошин взял себе за правило посещение секции каратэ — вспоминал молодость. Секция считалась закрытой, ведомственной, но тренер — давнишний, еще со школьных лет, приятель его — устроил пропуск. В секции кроме зала с татами, гирями и тяжеленными мешками с песком, висевшими на канатах, имелись также бассейн, сауна и батут.
От четырехчасовых занятий он получас громадное удовольствие: мышцы наливались силой, походка становилась пружинистой, легкой, а после сауны тело охватывала истома свежести и здоровья.
Одно было плохо во всех этих физкультразвлечениях — недоставало компаньена, а публика, собиравшаяся в секции и состоящая главным образом из профессионалов, Прошина не привлекала. Созрела идея пригласить Полякова.
Услышав о каратэ и прочих ужасах, тот поначалу отнекивался, но затем, соблазненный бассейном и сауной, согласился.
В секцию он прибыл с ящиком чешского пива; Прошин же, этого напитка не признававший, удовлетворился квасом — ледяным, крепким; от него щекотало в носу и наверстывались слезы.
Благодетеля своего он затощил вкушать прелести жизни в ведомственной бане не только из расчета на то, чтобы посидеть за компанию в раскаленном пару голышом; сверхзадачей бы докторская. Шло смутное время игры. Бегунов об анализаторе молчал, но можно было недеяться на самое лучшее, в том числе на выигрыш вояжа в Австралию. Дело оставалось за диссертацией — с ней определенно не успевалось, и гипотетические сроки проталкивания ее на ученом совете, рассылка экземпляров по авторитетам и сбор отзывов переваливали далеко за октябрь.
И Прошин возложил надежды на Полякова.
Тот сидел на гладкой струганой скамье, вытирал обильный пот и, постанывая от жары, вливал в себя очередную бутылку пива.
Ты, Леха, умный мужик, — говорил он в перерывах между жадными глотками. Местечко нашел подходящее! Все, я теперь тоже с тобой… Кости ломать- уволь, а в баньке с превеликим удовольствием…
Конечно, старик, конечно, — поддакивал Прошин, думая, как бы начать разговор.
Начинать в лоб не хотелось. — Ты почему не женишься? — внезапно спросил он.
Ты что? — поразился Поляков. — За идиота меня считаешь? Или за старого хрена?
Не-ет, брат, я еще… — Он подвигал дряблыми бицепсами. — Я еще… У меня же их пропасть! отыскался, наконец, точный ответ. — Ты чего…
А любовь?
Я необычайно люблю себя.
Классик писал, что одинокий человек всегда находится в дурном обществе.
Я душа дурного общества, — ответствовал Леонид Мартынычю — Ты чего, жениться надумал?
Упаси бог! — поднял руки Прошин. — Просто… подчас одному бывает тяжело.
Одиночество — свобода, но и кандалы.
Леша, одиночество — не только определение состояния, это категория философская. Но я не любитель философствовать. Голова пухнет. Я низменный эпикуреец и считаю одиночество оптимальной
