лодочками теней от листьев, и жутко покачивался островок земли в студёных чертогах болот. Её волосы залили мне губы и грудь. Я задыхался от величественности легенды любви, творимой нами, и губы мои спрашивали: «Царица папоротников, ты меня любишь?» И словно в ответ одежда, скрывающая её, смялась под моим золотым взглядом.
В небе плавали птицы и феи. Я дёрнул головой и увидел мою белую рубаху, болтающуюся вдалеке на ветке осины, а наши обнажённые тела овеяла пыльца искусства мироздания. «Лови нас», — крикнули её ноги, и я бежал между цветами и деревьями, которые важно кивали нам головами, за мечущимся серебряным гейзером женской красоты. Я разбивал грудью окна гудящих от синевы озёр и гнал без устали мою весеннюю кошку Марину до того ложа цветов, на которых она могла меня принять.
Весь обожжённый сучьями завистливых берёз, я в прыжке настиг её колени и на клочке сухой травы, размером в человеческую фигуру, мы остановились.
Люди, живущие не вечно и умирающие бесследно!
Вам не скоро придётся искать любовь у богинь. Я расскажу о них. Один изгиб её тела превращает мир в бродячий театр ищущих вечную весну. А лёгкое движение ноги может поразить лихоманкой целые народы. И когда только коснёшься их кожи, кажется, что кровосмешение уже произошло…
Мы стояли, нагие и ясные, медленно опускаясь на заросли клюквы. Та сила, которая произвела нас под звёзды, неумолимо подламывала колени. И мы упали под зардевшим красной улыбкою небом, а деревья кропили нас каплями жгучего сока.
— вскрикнула Марина, и я, словно искусный песнопевец, начал нашу древнюю песню, нежно перебирая струны тел.
Ветхая Земля не скоро вернулась в мои уши, и первым звуком был шум чужого тяжёлого дыхания. Я прильнул к Марине, и поднял голову. В двух шагах от нас стоял Я, почерневший, словно загорелый цыган и немного постаревший. Тот «Я» смотрел на нас, и изо рта по подбородку у него текла пена. Я вскочил на ноги, и в мелькнувших внизу очертаниях тела Марины мне почудился контур рыбьего хвоста. Безумный страх разодрал мой мозг, а крик — лёгкие, и я побежал, будто спятивший с ума ветер, по пузырящемуся ярко-жёлтому мху. Мне казалось, что вновь пришло моё одиночество. Оно не умерло, как тот из книги. Оно бессмертно, как и он, потому что он — самый страшный дьявол, из сошедших на землю. Я летел, не поворачивая головы, и спиной видел, как он волчьими прыжками нагоняет меня, напружинивая хищные пальцы выброшенных за мной рук. И я бежал, пока не рухнул в овраг, затканный бездумными жёлтыми купальницами. И, уже захлёбываясь пахучей водой с шныряющими крошечными рыбками, я вспомнил, что означало — Л ГUKLГLIT — на книге и на могиле. Это могло быть только И. Букетов — мои собственные имя и фамилия, и я вспомнил конец книги, который всё время выскальзывал у меня из памяти. Тот Букетов умер в объятиях русалки. И я понял, что никуда с ложа любви не бежал я, ничего не кричал, и тёплая вода, заливающая мой рот, — это губы моей царицы вод Марины.
Плавание Магдалины
Часть I. Ариана-Вэйя
Разверзнувшееся небо секунды три сверкало аксельбантами и синевой пуговиц своей официальной электрической силы, но, испустив гневный крик, стихло и уже напоминало мою добрую старую тётушку, которая вечно была во всём чёрном. Ровное шипение дождя смывало грохот мотоциклетного мотора за окном, и, наконец, в отуманенной сонными вихрями голове мир поплыл цветными лоскутьями алхимического дыма. И вдруг на ярком экране мозга возникли чёрные кляксы. Их становилось больше и больше, и уже через целую толпу их, протащив тяжёлую голову, я пошёл открывать дверь, потому что то был Стук.
«Не заперто», — крикнул я на ходу и, невнятно выругавшись, впустил в комнату клочок мокрого луча жёлтого уличного фонаря возле дома. Двое в блестящих от жирной влаги плащах, в шляпах с обвисшими полями, задвинув локтями меня за косяк, вносили в комнату что-то ужасно безжизненное, с жалко висящей путаницей рук. Я увидел часть лица, залитого кровью в месиве мокрых волос. «Помогите», — сказал один из вошедших, когда они положили это поломанное крыло ночного безумия на диван, с которого я встал.
«Он разбился на мотоцикле у дверей вашего дома. Мы попробуем сейчас позвонить куда-нибудь». И они ушли.
Я стоял посреди комнаты, обомлев оттого, что стеклянный дворец моего только что обретённого равновесия вновь рухнул. А в окна дощатой дачки, снятой на какие-то последние, удивительные гроши, вновь пучила глаза кровавая неразбериха этой цивилизованной бестолковщины жизни. Пульс размеренного и светлого существования лопнул. А лежащий на диване человек вдруг захрипел. Я нагнулся к самой его груди и невольно почувствовал идущий от чёрной ободранной куртки запах мокрой кожи, бензина и пудры. А он хрипел и выхрипывал уже что-то совсем понятное, вышедшее из бесконечности и в неё уходившее:
«…я нигде не могла достать шины. Мне пришлось их украсть в одной квартире, возле Мойки… Мне очень нужно было уехать… очень нужно…» Его грудь вздрагивала в жестоком танце пузырчатого кашля, а потом как-то незаметно всё прекратилось. Он лежал молча в растёкшихся под диваном зеркальцах воды и крови. И это была смерть. На полу у входа валялись полу затоптанные грязной обувью бумаги. Я раскрыл одну из них и прочёл имя и фамилию человека, умершего на моей постели…
…Я висел на одной руке над цветущей долиной лотосов. Мягкий пахучий пар, идущий от их чашечек, обволакивал меня, а я должен был упасть на единственную во всей этой пригрезившейся земле груду камней прямо подо мной.
И я разжал пальцы. Жалобно крикнул хор птиц, и, чтобы остановить падение, я схватился за волосы на голове и хохотал, и катался по полу, и мои слёзы смешивались с каплями крови, замешанной на следах судьбы…
Похороны были через три дня. Я пришёл на кладбище один, и так как опускать гроб, вынутый из больничной машины, было некому, нанял троих работавших рядом землекопов. За один конец верёвки, исчезающий в яме, держался я сам. «Кого хоронишь?» — равнодушно вопросила проходившая мимо сиплая морда в поднятом воротнике драного пиджака, и я, рассеянно глядя на розовых червей, извивающихся по краям ямы, ответил — «Жену. Мы развелись с ней два года назад». «Она, что, ушла с другим?» «Да, она ушла… с другим», — вяло ответил я и подумал, а ведь перед самым расставанием мы договорились, что она не сядет на мотоцикл. Во время этого разговора мои руки и её левая нога были ещё в бинтах, после головоломного трюка, исполненного нами на решётке Приморского парка. «Никогда, — сказал я, — исключая случай, когда речь будет идти о моей или её жизни или смерти».
Я напился в этот вечер, как ватага кучеров с Фонтанки. Вечернее небо по цвету симпатизировало моей угоревшей душе, но ноги твёрдо вели к плавучему ресторану на Васильевском. Там я должен был встретить Гришу. Он служил санитаром в морге судмедэкспертизы. Вчера я попросил у него отрезать у мёртвой жены мизинец на левой руке. Мы были друзьями когда-то, и он согласился.
Мы встретились внизу, в крошечной закусочной, и в ответ на мой сумасшедший взгляд он сунул мне коробочку, пахнущую формалином и печалью. Я взял бутылку коньяку, и мы сидели в глухом оцепенении под раскалённым взглядом никелевой стойки. Не помню, как между нами завязалась ссора. Кажется, речь шла об одной, давно умершей старушке. Стол, разделявший нас, вдруг исчез, и мы стояли друг против друга, как две взбесившиеся болонки. Я, высокий и тощий, он — маленький и круглый. Когда ругань растворилась в нашей крови как пчелиный яд и перестала донимать человеческое воображение, неоново сверкнул нож в
