мной дальше, куда улетели птицы?
Ночью, лёжа в постели и приглушив свои «Железовуты» до минимума, мы с женой долго вспоминали о чём-то таком, чего, наверное, и не было. А утром я заткнул уши ватой.
Как будто ветер с гор, растворивший запахи трав и синего снега, овеял унылый скелет моего существования. Отупление спало, и я почувствовал в себе силу, которая, казалось, давно ушла. Она растворяла пелену многолетних привычек, и я босыми ногами вступал в незнакомый мир. Невидимый, неслышимый он трогал меня своими пушистыми лапами, и странная радость поселилась во мне. Я поделился своим новым открытием с женой и с некоторыми из своих знакомых, и они со слезами, помутившимися от железовутного воя, благословляли меня и мою находчивость.
Новинка быстро разошлась по свету, и та же ловкая организация выпустила несколько сортов заглушек-невидимок. Некоторое время я жил спокойно и мудро, но разве постоянство благоденствия — добродетель земного качества?
Всё пошло прахом. Уловка дала лишь временный эффект, так как наблюдались случаи полной изоляции некоторых индивидуумов от внешнего потока звуков, что приводило личность в состояние самозамкнутости. Частный эффект фоноограничения колебал восприятие и других органов чувств, и в печати промелькнули сообщения о запертых и законопаченных квартирах с забитыми окнами, из которых были извлечены одичавшие безумцы, безнадёжно больные манией преследования. Поэтому была выпущена новая серия усилителей под названием «Супержелезовут», которые, в отличие от старых, воздействовали прямо на нервные окончания барабанных перепонок, минуя ушную раковину. Я был брошен на растерзание львам.
После месяца бессонных ночей, оттого что в ушах, как в эфире, царил переполох с той разницей, что все станции работали на одной волне, я придумал экранирующий шлем-глушитель. В комплект входил также специальный плащ с антифонным покрытием и с металлической внутренней сеткой, заземляемой через железные подошвы ботинок. Новое изобретение далось мне не сразу, и я решил держать его в тайне. Я снова вернул тот тонкий, переливающийся, как радуга на лугу, неслышимый мир и царил в нём совсем один. Это одиночество волновало меня своей искренностью и необычайностью. На работу я ходил в плаще и антифоновой шляпе — облегчённый вариант шлема. А во время прогулок надевал шлем, обвязывая его сверху бинтами для маскировки.
Гуляя по городу, я бесцельно пересекал площади и улицы, размышляя о том, почему возникли «Железовуты». Почему существовали громкоговорители и усилители до них. Неужели, такой тонкой и совершенной организации, как человек, нужны металлические глотки. Разве нельзя понять друг друга без них? И однажды я забыл о том, куда несли меня ноги. За спиной что-то зашипело, свистнуло, и, вдруг подпрыгнув высоко вверх, я ударился грудью о солнце. Тысячи огней, блеск стёкол, светофоры кинулись мне в глаза и погасли.
Я пришёл в себя внезапно, как будто забыл о том, что я есть, и вдруг вспомнил. Ощущения не вели дальше мутного света в глазах, но постепенно он усилился и сфокусировался в белую комнату, которая не могла быть ничем иным, как больничной палатой. Я попытался было шевельнуть рукой или ногой, но они существовали за тысячи километров от этой комнаты и от меня. И неожиданно моя голова повернулась набок, поместив меня перед глазами человека, лежащего на соседней кровати. Мы смотрели друг на друга, и в наше созерцание закралась симпатия, замешанная на несчастье. Я смотрел на него и представлял себя, лежащего вот так же мертво и бессильно. И мне захотелось сказать что-нибудь ободряющее и доброе, но мешало нечто исчезнувшее с рукой. И я вспомнил, что сначала нужно было что-то повернуть или нажать… Я тяжело дышал и по влажным глазам соседа понял, что и в нём происходит та же безмолвная борьба. Мы улыбнулись друг другу, и внезапно, помимо моей воли, я произнёс: «Кто ты?».
Голос, прозвучавший в четырёх белых стенах, был тонким и визгливым шёпотом, и я вспомнил, что раньше крутил какую-то ручку, прибавляя басов для солидности, что, впрочем, делали все люди моего возраста. А он, подумав немного, сказал:
— Я.
— А почему ты здесь? — снова спросил я, стыдясь звуков, вылетающих из моего рта.
— Не знаю, — ответил он.
Я испытывал странное чувство, слушая наши голоса. Оно было болезненным смущением перед самим собой, но тайное удовольствие разъедало душу. Вероятно, его испытывал и мой товарищ по несчастью, потому что заговорил снова.
— Вспомнил! Я забыл ключи от дома. Когда я позвонил в свою квартиру, жена спросила: «Кто там», и я ответил, но она не узнала моего голоса и не открыла.
— Не узнала твоего голоса, — удивился я, — почему?
— Не знаю. Я что-то потерял или у меня испортилось. Я стучал в дверь и просил открыть, но она ушла в комнату и ничего не отвечала. Тогда я полез по водосточной трубе на свой балкон и, кажется, сорвался на третьем этаже.
— А меня как будто сбила машина, — сказал я, и мы улыбнулись растерянными глазами, словно заключённые, не знающие, за что, собственно, они сидят в тюрьме.
— У тебя красивый голос, — сказал я, чтобы сделать ему приятное.
— Может быть, — ответил он задумчиво, — раньше я…
В этот момент дверь с шумом отворилась и вошла молодая девушка в маленьком белом халатике с приятным лицом и прозрачными зелёными глазами. Мы смотрели на неё, и, может быть, оба думали о том, какая она хорошенькая и, вероятно, какой у неё прекрасный, нежный голос.
— Здравствуйте, — сказали мы одновременно. А она, удивлённо моргнув глазами, поднесла к розовым губкам руку, в которой блеснуло что-то ужасно знакомое, и в уши ударил страшный скрежещущий хрип:
— Больные, не разговаривайте. Речь ещё для вас вредна.
Тропа
Когда настало долгожданное воскресенье, оказалось, что я не вполне подготовился к нему. Прошедшая неделя закончилась так неожиданно, что, не успев промотать её, я оказался перед лицом другого дня. Например, пятницы.
Это событие при всей своей незначительности, обрастая, как снежный ком, другими второстепенными деталями (перегоревшая электробритва, лопнувший стакан с чаем, оторвавшаяся и закатившаяся под кровать пуговица от рубашки), привело меня в кресло возле окна, погрузившись в которое, я глубоко задумался.
Я сидел так не меньше часа, прежде чем обнаружил, что, уставившись в окно, рассматриваю какие-то пустяки, происходящие на улице, а голова у меня пуста и светла, словно сверкающий зимним безмолвием день.
Вот взобралась на лыжи маленькая девочка, но стоило ей двинуться с места, как она упала так, что лыжи подскочили выше её роста, и теперь едут сами, а девочка бежит за ними следом. Вот собака лает на прохожего, а тот роняет от испуга жёлтый портфель в снег.
Я видел за окном ещё много интересных вещей, но они происходили как-то странно, сами собой, без всякой связи с моей персоной.
И тут задребезжал телефон.
Прижав к уху галошу трубки, я узнал голос матери.
— Да, да, — сказал я.
— Ты болен, что ли? — спросила она.
— Нет, нет, — сказал я.
— Позвони Кате. Она на тебя сердится.
— Да? — сказал я.
— Ты её обидел, наверное.
