В душе совершается не только суд, но и осуждение прошлого, разрыв с ним, освобождение. Опять говорится о надеждах, о новой жизни. Из письма мы узнаем об отрицательной душевной работе (разрушение прошлого), но не видим положительной ее стороны. Какие новые 'потребности 'родились в душе? И 'воскресение из мертвых 'означало ли нечто большее, чем выход из 'мертвого дома '?
Ответ на этот вопрос мы находим в письме Достоевского къ Н. Д. Фон Визиной, подарившей ему в Тобольске Евангелие. Выйдя из острога, он пишет: 'Я слышал от многих, что вы очень религиозны, Н. Д. Не потому, что вы религиозны, но потому, что сам пережил и прочувствовал это, скажу вам, что в такие минуты жаждешь, как 'трава иссохшая ', веры и находишь ее, собственно потому, что в несчастии яснеет истина. Я скажу вам про себя, что я дитя века, дитя неверия и сомнения до сих пор и даже (я знаю это) до гробовой крышки. Каких страшных мучений стоила и стоит мне теперь эта жажда верить, которая тем сильнее в душе моей, чем более во мне доводов противных. И однако же Бог посылает мне иногда минуты, в которые я совершенно спокоен; в эти минуты я люблю и нахожу, что другими любим и в такие минуты я сложил себе символ веры, в котором все для меня ясно и свято. Этот символ очень прост; зот он: верить, что нет ничего прекраснее, глубже, симпатичнее, разумнее, мужественнее и совершеннее Христа и не только нет, но с ревнивою любовью говорю себе, что и не может быть. Мало того, если бы кто мне доказал, что Христос вне истины, то мне лучше бы хотелось оставаться с Христом, нежели с истиной '.
Это письмо — документ необычайной важности: оно проливает свет на процесс 'перерождения убеждений '. На каторге Достоевский судил себя. Он как–будто вел тяжбу с тем, кто был главным учителем его, кто первый обратил его в свою веру — с Белинским. Мы помним, как 'страстный социалист 'Белинский посвящал его в атеизм, как развенчивал перед ним 'сияющую личность Христа '. Тогда ученик принял все учение учителя, как ни тяжело было ему отречься от 'пресветлого лика Богочеловека '. Когда Белинский говорил насмешливо о Христе, 'лицо Достоевского изменялось, точно он заплакать хотел '. На каторге он мысленно продолжал свой спор с Белинским. Учение его он больше не принимает. Ему нечем еще опровергнуть атеистическую аргументацию критика, но святыни своей — Христова лика — он больше ему не отдаст. Тяжба переносится в другой план; доказательствам разума противоставляется свидетельство сердца. Достоевский готов допустить, что доводы Белинского неопровержимы, что на его стороне истина, но вот, такой истины он и не принимает. Если Христос не истина, то он с Христом против истины. Христос для него дороже истины. Так начинается в сознании писателя борьба между верой и разумом, так возникает основная проблема его философии. Но 'символ веры 'Достоевского еще далек от Никейского символа, и религиозность его еще мало похожа на веру православной церкви. Атеистическому рационализму Белинского он противоставляет христианский гуманизм, не веру в Богочеловека–Христа, а любовь к Христу–человеку. Для него Христос только самый прекрасный 'симпатичный 'и совершенный из людей. Он допускает даже, что тот, кто сказал про себя: 'Я есмь истина '», может оказаться вне истины; допущение кощунственное для всякого верующего. Вот направление, в котором перерождались убеждения Достоевского. В несчастии жажда веры стала сильнее; поиски Бога мучительнее; истерзанной душе посылались благодатные минуты успокоения «и любви. И главное: 'сияющая личность 'Христа вошла в жизнь каторжника и заняла в ней центральное место — навсегда. Встреча с Христом среди разбойников стала источником света, лучи которого разлились по всем его произведениям после каторжного периода. В их ряду особенное место занимает эпилог 'Преступления и наказания '. Не только быт острога, в котором томится Раскольников, есть быт Омской тюрьмы, но и душевное состояние героя точно отражает переживания самого автора. 'Соня сообщила, между прочим,, что, несмотря на то, что он (Раскольников), повидимому, так углублен в самого себя и ото всех как бы заперся, — к новой жизни своей он отнесся очень прямо и просто. В остроге, в окружающей его среде, он, конечно, многого не замечал, да и не хотел совсем замечать. Он жил, как то опустив глаза: ему омерзительно и невыносимо было смотреть. Но под конец многое стало удивлять его, и он, как?то поневоле, стал замечать то, чего прежде и не подозревал. Вообще же и наиболее стала удивлять его та страшная, та непроходимая пропасть, которая лежала между ним и всем этим людом. Казалось, он и они были разных наций. Он и они смотрели друг на друга недоверчиво и неприязненно… В остроге были тоже ссыльные поляки, политические преступники, те просто считали весь этот люд за невежд и хлопов и презирали их свысока; но Раскольников не мог так смотреть: он ясно видел, что эти невежды во многом гораздо умнее этих самых поляков! Его же самого не любили и избегали все. Его даже стали под конец ненавидеть. Почему? Он не знал этого. Презирали его, смеялись над ним, смеялись над его преступлением те, которые были гораздо его преступнее '. И в письме к брату, и в 'Записках из Мертвого Дома 'ненависть преступников объясняется только в социальном плане: мужики ненавидят барина–дворянина. В 'Преступлении и наказании 'мотивация более глубокая.
'На второй неделе Великого поста пришла ему (Раскольникову) очередь говеть вместе со своей казармой. Он ходил в церковь и молился вместе с другими.' Из?за чего?то, он сам не знал этого — произошла однажды ссора: все разом напали на него с остервенением: 'Ты безбожник! Ты в Бога не веруешь! ' — кричали ему. — 'Убить тебя надо! 'Он никогда не говорил с ними о Боге и о вере, но они хотели убить его. как безбожника '.
Мы не знаем, было ли в действительности такое столкновение между Достоевским и каторжниками. Если даже его и не было, если это только художественный символ, духовное значение его не уменьшается. Ненависть народа (в письме: 'чудный народ '! В 'Записках ': 'необыкновенный народ ') к барину объясняется религиозно. Разбойники веруют во Христа и этой верой они 'умнее 'неверующих. В Раскольникове они инстинктом чувствуют безбожника и хотят его убить. Если эпилог 'Преступления и наказания 'имеет автобиографическую ценность, становится понятным происхождение заветной идеи Достоевского о Христе — народной святыне. Раскольников досказывает то, что осталось недоговоренным в письме 1854 года и в 'Записках из Мертвого Дома '.
* * *
15 февраля 1854 года писатель вышел из Омской каторжной тюрьмы.
Глава 8. Ссылка. Первая женитьба. «Дядюшкин сон». «Село Степанчиково».
Через неделю после выхода из каторги Достоевский писал брату Михаилу: 'На душе моей ясно. Вся будущность моя, и все, что я сделаю, у меня, как перед глазами. Я доволен своей жизнью '. Он страстно хочет писать: материала 'на целые томы достанет '; он надеется, что лет через шесть ему позволят печатать. 'А теперь вздору не напишу. Услышишь обо мне '. Несколько раз повторяются просьбы о присылке книг: 'Если можешь, пришли мне журналы на этот год, хоть 'Отечественные Записки '. Но вот что необходимо: мне надо (крайне нужно) историков древних (во французском переводе) и новых экономистов и отцов церкви… Пришли немедленно… 'И на другой странице: 'Не забудь же -меня книгами, любезный друг. Главное: историков, экономистов, 'Отечественные Записки ', отцов церкви и' историю церкви… Знай, брат, что книги — это жизнь, пища моя, моя будущность… 'И через несколько строк: опять: 'Пришли мне Коран, «Critique de raison риге» Канта… и непременно Гегеля, в особенности гегелеву историю философии. С этим вся моя будущность соединена… '. Через месяц снова прооит прислать европейских историков, экономистов, святых отцов и, кроме того, 'физику Писарева и какую?нибудь физилогию '. После духовной голодовки на каторге, Достоевский с жадностью набрасывается на книги. Круг его умственных интересов расширяется; до ареста его занимала исключительно литература; французских социалистов читал он мало — всего две–три книги. Теперь на первом месте стоит история и философия. Он стремится подвести научный фундамент под свои новые убеждения, сопоставить экономистов со святыми отцами, построить свою историософию. Критика чистого разума, история церкви и даже физиология необходимы ему для обоснования нового мировоззрения. Но этим обширным планам не суждено было осуществиться: задуманные статьи о политике и искусстве не были написаны. На три года все душевные силы писателя были поглощены его первой и трагической любовью.
Достоевского зачислили рядовым в седьмой линейный батальон в Семипалатинске. В унылом городе была каменная церковь, несколько мечетей и казарма; немногочисленное население состояло из чиновников, солдат и купцов–татар. За городом жили киргизы в своих кожаных палатках. Писатель проходил тяжелую строевую службу. 'Солдатство не шутка, писал он брату, солдатская жизнь со всеми обязанностями не совсем то легка для человека с таким здоровием и с такой отвычкой, или, лучше сказать,
