Полемика с западниками и нигилистами, начатая в журнале 'Время 'переносится в 'Заметки '. 'Сами мы до того прекрасны, до того удивительны, до того европейцы, что даже народу стошнило, на нас глядя… Как свысока решаем мы вопросы, да еще какие вопросы то: что почвы нет, народа нет, национальность — это только известная система податей, душа — tabula rasa… 'Далее идет прямой выпад против 'Современника ', 'казнившего 'Тургенева за роман 'Отцы и дети '. 'С каким спокойным самодовольствием мы отомстили, например, Тургеневу, за то, что он осмелился 'не удовлетвориться нашими величавыми личностями '….
Но 'обличение обличителей 'кончается оптимистической нотой. Автор верит, что в России не одни только 'фельдфебеля цивилизации и европейские самодуры ', что юный человек уже народился, что этот новый Чацкий скоро явится, 'но уже не в истерике, как на балу Фамусова, а победителем, гордым, могучим, кротким и любящим '. Нужно особенно подчеркнуть эту веру Достоевского, т. к. она ляжет в основу его дальнейшего творчества. Поиски нового 'положительно–прекрасного человека 'вдохновляют его большие романы; он ищет его в дворянстве, в народе, в духовном сословии. Князь Мышкин и Алеша Карамазов по разному воплощают мечту писателя о грядущей России.
Размышления о России и Западе приводят автора к выводу: Европа помогла нам в нашем национальном развитии, но теперь мы доросли до самостоятельной жизни и европейская цивилизация нам не только не полезна, но вредна. И на самом Запада она разложилась и из развития превратилась в 'препятствие развития '.
Доказательству этого утверждения посвящена вторая часть 'Зимних заметок ' — о гибели Европы.
В. Лондоне бывший каторжник не побоялся встретиться с политическим эмигрантом Терпеном, несмотря на то, что редактор 'Колокола 'находился под надзором русской полиции. В эту эпоху он был духовно близок Герцену, кторый писал тогда свои 'Концы и начала '. Как и 'почвенники ', Герцен верил в высокое историческое призвание России, находил в крестьянской общине и рабочей артели зачатки нового общественного устройства, чувствовал в русской литературе дух великого народа. Страхов замечает, что 'Зимние заметки о летних впечатлениях 'отзываются влиянием Герцена. Автор 'Концов и начал 'несомненно укрепил в Достоевском его убеждение в гибели Запада. Вот. что он писал в то время: 'Весь образованный мир идет в мещанство, а авангард его уже пришел. Мещанство идеал, к которому стремится, подымается Европа со всех точек дна… Да, любезный друг, пора придти к покойному и смиренному сознанию, что мещанство — окончательная форма западной цивилизации, ее совершеннолетие, etat adulte '.
Разложение Европы показано Достоевским с поразительной силой в картине двух городов, Парижа и Лондона. В первом — мещанство, застывшее в своем самодовольном благополучии, во втором — буржуазный порядок во всем своем демоническом величии.
Автор называет Париж самым нравственным и самым добродетельным городом; в нем все благоразумно, очерчено, разлиновано; все уверили себя, что довольны и совершенно счастливы и окаменели в 'затишьи порядка '. Буржуа хочет убедить себя, что идеал достигнут и что Париж совершенный рай земной.
Мещанское благополучие изображается в остро–пародийной картинке: 'Если посмотреть на большой двор в Палэ–Рояле вечером, то придется непременно пролить слезу умиления. Бесчисленные мужья прогуливаются со своими бесчисленными эпузами под–руку, кругом резвятся их милые и благонравные детки, фонтанчик шумит и однообразным плеском струй напоминает вам о чем?то покойном, тихом, всегдашнем, постоянном, гейдельбергском… '
'Все французы имеют удивительно благородный вид '. В театре публика любит мелодраму, в которой 'предлагаются высшие черты и высокие уроки '. Герой обязательно должен быть бессребренником, ругаться скверными словами и плевать на миллион. но в конце пьесы миллион он все?таки получает — 'в виде награды за добродетель '.
Несмотря на неизъяснимое благородство., в натуре буржуа много лакейства и прирожденного шпионства, но главное характерное его свойство, это красноречие. 'Любовь к красноречию в нем неугасима и с годами разгорается все больше и больше '. Для этой цели в законодательном корпусе содержится шесть либеральных депутатов. Они вполне бесполезны, но когда говорят, то у всей Франции слюнки текут. Даже инвалид, показывающий гробницы в Пантеоне, упивается своим заученным красноречием.
Буржуазному раю Парижа противоставляется капиталистический ад Лондона. Тон резко меняется: ироническая восторженность сменяется мрачным и страстным пафосом. 'Это какая?то библейская картина, что?то о Вавилоне, какое то пророчество из Апокалипсиса, воочию совершающееся '. Чувство надвигающегося конца, припрятанное в Париже под лицемерным благополучием, в Лондоне вырывается наружу. Достоевский вдохновляется Апокалипсисом, книгой, с которой мистически связано все его творчество. Как латмосский пророк, он видит в Лондоне вавилонскую блудницу, в кипении огромного города — жертвоприношение Ваалу. 'Ночью по субботам полмиллиона работников и работниц, с их детьмщ, разливается, как море, по всему городу… В мясных и съестных лавках толстейшими пучками горит газ, ярко рсвещая улицы… Народ толпится в отворенных тавернах и в улицах. Тут же едят и пьют. Пивные лавки разубраны, как дворцы… Все это поскорее торопится напиться до потери сознания… '
В Гай–Маркет 'по ночам тысячами толпятся публичные женщины… Великолепные кофейни, разубранные зеркалами и золотом, на каждом шагу… Толпа не умещается на троттуарах и заливает всю улицу. Все это жаждет добычи и бросается с бесстыдным цинизмом на первого встречного '. Достоевский запомнил девушку ослепительной красоты, пившую джин в Казино с каким?то джентльменом, а в толпе на улице девочку лет шести, грязную, испитую и избитую с выражением безвыходного отчаяния на лице. 'Вообще предметы игривые ', заканчивает он.
Всемирная выставка,. 'кристальный дворец ', поражают русского путешественника; ему отчего?то становится страшно. 'Вы чувствуете страшную силу, которая соединила тут всех этих бесчисленных людей, пришедших со всего мира в едино стадо. Это полное торжество Ваала, окончательное устройство муравейника '. Автор прикасается здесь к глубочайшей своей идее об антихристовом земном царстве; критика буржуазного порядка в духе Герцена вдруг выростает до апокалиптического видения. Капиталистический строй — царство Ваала, демона,, которому приносятся человеческие жертвы. Это он согнал людей в стадо, это он выстроил гигантский муравейник. 'Но еслиб вы видели, как горд тот могучий дух, который создал эту колоссальную декорацию и как гордо убежден этот дух в своей победе и в своем торжестве, то вы бы содрогнулись за его гордыню, упорство и слепоту, но содрогнулись бы и за тех, над кем носится -и царит этот гордый дух '.
'Кристальный дворец 'выставки превратится в 'хрустальный дворец 'социализма в 'Записках из подполья '; гордый и могучий дух будет назван по имени в 'Братьях Карамазовых '. Это Антихрист — Великий Инквизитор. В гениальных пророческих образах, 'Зимних заметок 'заложены зерна величайших религиозных прозрений Достоевского. В царстве Ваала человеческая душа смиряется, подчиняется, ищет спасения в джине и разврате. Пронзает душу апокалиптический образ: 'Вы чувствуете, глядя на всех этих париев общества, что еще долго не сбудется для них пророчество, что еще долго не дадут им пальмовых ветвей и белых одежд и что долго еще будут они взывать к Престолу Всевышнего: 'доколе, Господи… '
После видений парижского 'рая 'и лондонского 'ада ' — историко–философское объяснение. Французская революция не удалась: свобода досталась только человеку с миллионом; равенство приобрело обидный смысл, а братства не получилось, потому что на Западе никакого братского начала не существует. За неимением братства, социалисты пытаются создать его разумом и расчетом. Получается тот же муравейник, что и в капитализме. Они загоняют человека в фаланстеры, а он упирается и заявляет, что 'своя воля лучше '. В этих немногих строках намечена основная тема 'Записок из подполья '.
Но если личное начало, 'самоопределение в своем собственном я 'помешало на Западе образованию братства, то, может быть, спасение в безличности? На этот вопрос Достоевский отвечает вдохновенным определением братства, которое стало катехизисом всей современной православной социологии. Отношения между личностью и коллективом, различие между безбожной коммуной и христианской общиной, персоналистический характер будущего социального порядка, основанного на любви и свободе, — все заключается уже в этом рассуждении величайшего нашего мыслителя. 'Разве в безличности спасение? ', спрашивает Достоевский: 'напротив, напротив, говорю я, не только не надо быть безличностью, но именно надо стать личностью, даже в гораздо высочайшей степени, чем та, которая теперь определилась на Западе. Поймите меня: самовольное, совершенно сознательное и никем не принужденное
