спросить, почему вы давеча остолбенели на месте? Что во мне такого остолбеняющего?» Князь смущенно отвечает, что узнал ее по портрету, что именно такою ее воображал… «Я вас тоже будто видел где?то». — «Где, где?» — «Я ваши глаза точно где?то видел… да этого быть не может!… Это я так… Я здесь никогда и не был. Может быть, во сне…»
Так происходит мистическая встреча двух изгнанников из рая. Смутно помнят они о небесной родине… как «во сне».
Настасья Филипповна готова погубить себя: она покидает Тоцкого, рвет с Ганей и хочет уйти с Рогожиным. Князь бросается ее спасать — он предлагает ей свою руку и уверяет, что «она ни в чем не виновата». «Вы горды, Настасья Филипповна, — говорит он ей, — но, может быть, вы уже до того несчастны, что и действительно виновною себя считаете… Я давеча ваш портрет увидал и точно знакомое лицо узнал. Мне тотчас показалось,
Князь любит говорить «красота спасет мир». И вот он нашел эту красоту. Судьба ее на земле трагична: она осквернена, унижена, одержима демонизмом, возбуждает нечистые и злые чувства: тщеславие (у Гани), сладострастие (у Тоцкого и Епанчина), чувственную страсть (у Рогожина). Среди взметаемых ею вихрей лик ее темнеет и искажается. Небесная невеста становится земной женщиной и на сострадательную, братскую любовь князя отвечает земной, эротической любовью. Рогожину приходится объяснять своему невинному сопернику: «Да неужто уж ты и впрямь, князь, до сих пор не спохватился в чем тут все дело?.. Другого она любит — вот что пойми.
Любовь князя не спасает, а губит; полюбив его, Настасья Филипповна казнит себя, «уличную», и сознательно идет на смерть. Князь знает, что она гибнет
Теперь Настасья Филипповна не может больше заблуждаться: жалость князя — не любовь и любовью никогда не была. Из?под венца с ним она убегает с Рогожиным, и тот ее убивает. Вот почему убийца приводит князя к ее смертному ложу; вдвоем бодрствуют они над телом убитой; они — сообщники: они оба убили ее своею «любовью».
Психея ждала избавителя — князь обманул ее: его бессильную жалость она приняла за спасающую любовь. Тот же миф творится автором в «Бесах» и в «Братьях Карамазовых». В первом романе мотив самозванства избавителя резко подчеркивается: плененная невеста (Марья Тимофеевна) ждет своего суженого. Ставрогин ее обманывает, но она догадывается, что он не Иван–царевич, а самозванец, и кричит ему: «Гришка Отрепьев, анафема!» Таинственная вина ее символизируется физическим недостатком («хромоножка»). В «Братьях Карамазовых» Грушенька занимает место Настасьи Филипповны, Митя — Рогожина, Алеша — князя Мышкина, Лиза Хохлакова — Аглаи. Сострадательная любовь Алеши помогает, страсть Мити не губит. Но это иной духовный план, другой мистический опыт. Символ его не «детский рай» князя Мышкина, а монастырская келья старца Зосимы. Мечтательному христианству светского праведника противоставляется «православная» вера монаха и подвижника.
***
Из писем и черновиков Достоевского мы знаем, что образ Аглаи слабее всех других «обозначился» в его воображении, что ему было очень трудно отвести ей надлежащее место в композиции романа. Действительно, фигура гордой и своенравной девушки не получила окончательного художественного воплощения.
В черновой тетради есть одна загадочная запись: «Мир красота спасет — два образчика красоты». Можно подумать, что автор хотел сопоставить в романе два образа красоты и показать их разную судьбу в грешном мире. Настасья Филипповна — красота в унижении, Аглая — красота в невинности. Настасья Филипповна — «необыкновенной красоты женщина», Аглая — «бесспорная красавица». Таинственная сила красоты присуща обеим. Рассматривая портрет Настасьи Филипповны, Аделаида Епанчина восклицает: «Такая красота — сила; с такою красотою можно мир перевернуть!» Князь описывает лица сестер Епанчиных, но отказывается говорить об Аглае. «Красоту трудно судить, — объясняет он, — я еще не приготовился. Красота — загадка».
Так по замыслу автора идея красоты воплощается в двух образах его героинь. Князь верит, что красота спасет мир; трагический опыт показывает ему обратное: в мире зла
Глава 16. Флоренция и Дрезден. «Вечный муж» и «Житие великого грешника»
В январе 1869 г. Достоевский пишет своей племяннице С. А. Ивановой из Флоренции: «Через три месяца — два года, как мы за границей. По–моему, это хуже, чем ссылка в Сибирь. Я говорю серьезно и беЗ преувеличения. Если здесь такое солнце и небо и такие действительно уж
Последние слова сказаны тоже «серьезно» и без преувеличения: писатель был болен настоящей тоской по родине, и все его письма полны мучительных жалоб на изгнание. Его огорчает неуспех «Идиота». «Я чувствую, — пишет он Страхову, — что, сравнительно с «Преступлением и аказа нием», эффект «Идиота» в публике слабее. И потому
Так Достоевский защищается от нападений противников: его романы фантастичны, потому что фантастична Россия, фантастична сама действительность; его реализм глубже реализма Гончарова и Тургенева с их «низменностью воззрения на действительность». Из всех русских писателей его интересует только Лев Толстой, который «успел сказать наиболее своего». Он с увлечением читает «Войну и мир»,