Гоголь. Соловьев. Достоевский

вещи называю своими именами… То, что написано там, — для меня роковое. С будущего года намереваюсь «Дневник писателя» возобновить».

В августе выходит единственный выпуск «Дневника писателя» за 1880–й. В нем помещена речь о Пушкине и ответ на критическую статью профессора А. Градовского, помещенную в «Голосе» под заглавием «Мечта и действительность». Идейный противник признавал в речи Достоевского «мощную проповедь личной нравственности», но не видел в ней «и намека на идеалы общественные». Автор «Дневника» придает огромное значение своему ответу: это «его profession de foi на все будущее». Действительно, возражая Градовскому, он находит окончательное выражение своему религиозно– нравственному мировоззрению. Этот ответ — духовное завещание Достоевского.

В основе общественности, гражданственности, национальности лежит идея личного самосовершенствования: она «несет в себе все, все стремления, все жажды», а из нее же исходят все гражданские идеалы.

«При начале всякого народа, всякой национальности, идея нравственная всегда предшествовала зарождению национальности, ибо она же и создавала ее».

Но нравственная идея — всегда религиозного происхождения: она исходит из идей мистических, из убеждений, что человек вечен, что он не простое земное животное, а связан с другими мирами. Эти убеждения формулировались всегда и везде в религию, в исповедание новой идеи и всегда, как только начиналась новая религия, так тотчас же и создавалась граждански новая национальность… Стало быть, «самосовершенствование в духе религиозном» в жизни народов есть основание всему, а «гражданские идеалы» сами без этого стремления к самосовершенствованию никогда не приходят, да и зародиться не могут…

Свою идею Достоевский доказывает историей христианства. «Кстати, вспомните, — обращается он к критику, — что такое и чем таким стремилась быть древняя христианская церковь. Началась она сейчас же после Христа, всего в несколько человек и тотчас, чуть не в первые дни после Хри–ста, устремилась отыскивать свою «гражданскую формулу», всю основанную на нравственной надежде утоления духа по началам личного самосовершенствования. Начались ристианские общины — церкви, затем быстро начала созидаться новая, не слыханная дотоле, национальность — все братская, всечеловеческая, в форме общей вселенской церкви». И в то же время над церковью созидалось другое огромное здание — муравейник Римской империи. «Но муравейник не заключился, он был подкопан церковью. Произошло столкновение двух самых противоположных идей, которые только могли существовать на земле: человекобог встретил Богочеловека, Аполлон Бельведерский — Христа…» В этой прославленной формуле завершается философия истории Достоевского. В центре мирового процесса стоит человек, его личный мистический опыт, его нравственная идея самосовершенствования. Общество организуется религией, нация вы растает из общей веры; против общины церкви создается муравейник государства; против Христа восстает Антихрист. Действительно, автор «Великого Инквизитора» «высказывается окончательно и непокровенно». Монархист и империалист, он приходит к признанию языческого, антихристова начала государства. «То, что написано там, — заявляет он Победоносце By, — для меня роковое». Это «роковое» поняли мы только в нашу эпоху, когда тота литарное государство обнажило перед на ми свое демоническое, богоборческое лицо. Выпуск «Дневника писателя» расходится в небывалом для того времени количестве экземпляров: шесть тысяч книг раскупа ется в несколько дней. Второе издание исчерпывается осенью. Писатель напрягает последние силы и изнемогает от каторжной работы. 28 августа он пишет Ив. Аксакову: «Вы не поверите, до какой степени я занят день ночь, как в каторжной работе: именно — кончаю Карамазовых, следствен но, подвожу итог произведению, которым я, по крайней мере, дорожу, ибо много в нем легло меня и моего. Я же вообще?то работаю нервно, с мукой и заботой. Когда усиленно работаю, то болен даже физически. Теперь же подводится итог тому, что три года обдумывалось, составлялось, записывалось… Впрочем, несмотря, что уже ста, устремилась отыскивать свою «гражданскую формулу», всю основанную на нравственной надежде утоления духа по началам личного самосовершенствования. Начались ристианские общины — церкви, затем быстро начала созидаться новая, не слыханная дотоле, национальность — все братская, всечеловеческая, в форме общей вселенской церкви». И в то же время над церковью созидалось другое огромное здание — муравейник Римской империи. «Но муравейник не заключился, он был подкопан церковью. Произошло столкновение двух самых противоположных идей, которые только могли существовать на земле: человекобог встретил Богочеловека, Аполлон Бельведерский — Христа…» В этой прославленной формуле завершается философия истории Достоевского. В центре мирового процесса стоит человек, его личный мистический опыт, его нравственная идея самосовершенствования. Общество организуется религией, нация вы растает из общей веры; против общины церкви создается муравейник государства; против Христа восстает Антихрист. Действительно, автор «Великого Инквизитора» «высказывается окончательно и непокровенно». Монархист и империалист, он приходит к признанию языческого, антихристова начала государства. «То, что написано там, — заявляет он Победоносце By, — для меня роковое». Это «роковое» поняли мы только в нашу эпоху, когда тоталитарное государство обнажило перед нами свое демоническое, богоборческое лицо. Выпуск «Дневника писателя» расходится в небывалом для того времени количестве экземпляров: шесть тысяч книг раскупается в несколько дней. Второе издание исчерпывается осенью. Писатель напрягает последние силы и изнемогает от каторжной работы. 28 августа он пишет Ив. Аксакову: «Вы не поверите, до какой степени я занят день ночь, как в каторжной работе: именно — кончаю Карамазовых, следствен но, подвожу итог произведению, которым я, по крайней мере, дорожу, ибо много в нем легло меня и моего. Я же вообще?то работаю нервно, с мукой и заботой. Когда усиленно работаю, то болен даже физически. Теперь же подводится итог тому, что три года обдумывалось, составлялось, записывалось… Впрочем, несмотря, что уже три года записываю, — иную главу напишу, да и забракую, вновь напишу и вновь забракую. Только вдохновенные места и выходят зараз, залпом, а остальное все — претяжелая работа».

В письме к П. Е. Гусевой (15 октября) жалобы замученного «каторжной работой», смертельно усталого и больного писателя звучат патетически. «Вам не ответил, — пишет он, — вы не поверите почему. Потому что, если есть человек в каторжной работе, то это я. Я был в Сибири 4 года, но там работа и жизнь были сноснее моей теперешней. С 15 июня и по 1 октября я написал 20 печатных листов романа и издал «Дневник писателя» в 3 печатных листа. И, однако, я не могу писать сплеча, я должен писать художественно. Я обязан тем Богу, поэзии, успеху написанного и буквально всей читающей России, ждущей окончания моего труда. А потому сидел и писал буквально дни и ночи… Верите ли, что я не могу и не имею времени прочесть ни одной книги и даже газеты. Даже с детьми мне некогда говорить. И не говорю. А здоровье так худо, как вы и представить не можете. Из катара дыхательных путей у меня образовалась эмфизема — неизлечимая вещь (задыхание, мало воздуху), и дни мои сочтены. От усиленных занятий падучая болезнь моя тоже стала ожесточенней… Я все запустил, все бросил, о себе не говорю. Теперь ночь, 6–й час пополуночи, город просыпается, а я еще не ложился. А мне говорят доктора, чтобы я не смел мучить себя работой, спал по ночам и не сидел бы по 10—12 часов, нагнувшись над письменным столом. Для чего я пишу ночью? А вот, только что проснусь в час пополудни, как пойдут звонки за звонками: тот входит — одно просит, другой — другое, третий требует, четвертый настоятельно требует, чтобы я ему разрешил какой?нибудь неразрешимый, «проклятый» вопрос, иначе?де я доведен до того, что застрелюсь (а я его в первый раз вижу). Наконец, депутация от студентов, от студенток, от гимназий, от благотворительного общества читать им на публичном вечере. Да, когда же думать, когда работать, когда читать, когда жить? Не дивитесь на меня, что я пускаюсь в такие разговоры, я так устал и у меня мучительное нервное расстройство. Буквально вся литература ко мне враждебна, меня любит до увлечения только вся читающая Россия».

Но он не сдается: заканчивает роман, ведет страстную полемику, выступает на литературных вечерах и намеревается в следующем году возобновить издание «Дневника». «Вам дружески признаюсь, — пишет он Ив. Аксакову, — что, предпринимая с будущего года «Дневник» (на днях пускаю объявление), часто и многократно на коленях молился уже Богу, чтоб дал мне сердце чистое, слово чистое, безгрешное, нераздражительное, независтливое».