ставили под сомнение именно эту реальность, а она-то и была призвана выступать в качестве первичной и даже идеальной.
Из этих же неосознанных оккультных соображений цензурой вымарывалось или запрещалось всякое художественное слово, всякая картина, всякое музыкальное произведение, которые СТИЛИСТИЧЕСКИ ('У меня расхождения с советской властью стилистические' - А. Синявский) не вписывались в общий замысел той сконструированной реальности, в которой, вопреки реальности подлинной, предлагалось советскому человеку благоденствовать, то есть бороться и строить: любой диссонанс в ней, а тем паче ее переосмысление, грозили советскому государству катастрофой.
Парадокс в том, что власти - партаппаратчики и чиновники, поддерживаемые мощнейшей армией и службой госбезопасности, защищенные 'железным занавесом', - действительно боялись горстки владеющих пером беззащитных советских интеллигентов.
Это, однако, не значит, что советская литература была начисто лишена вымысла - научная фантастика или революционная романтика, если их логика соответствовала духу 'светлого будущего' страны Советов, смело вливались в потоки советской литературы.
Язык литературы, помимо патетической лексики, был языком разговорным, бытовым, функциональным. Собственно, именно этот язык и был пригоден для создания иллюзии жизнеподобия советской литературы. 'Как дышит, так и пишет', или 'как дышу, так и пишу', на разные лады безо всякого плагиата 'выданное на-гор`а' самыми разными авторами - десятками, сотнями! - объясняется ведь не только лежащей на поверхности рифмой, но и самим ключом к советскому творчеству: советский творец плоть от плоти и кровь от крови советского трудового народа.
Советские писатели в своей массе - это поменявшие профессию крестьяне и люмпены, рабочие и колхозники, монтажники и высотники, летчики и моряки, химики и врачи. Поведенчески, однако, они почти ничем не отличались от народа, из которого вышли. И даже сознание собственной значимости, хотя и наложившее определенный отпечаток на их поведение и речь, тем не менее вполне соответствовало строгим канонам советской жизни.
Советская культура была создана по типу мифоритуальной структуры, где в качестве тотема выступала 'народная власть большевиков', во главе которой стоял 'символический отец' Ленин (Сталин), в качестве ритуальной оппозиции выступали 'враги народа', 'инициацией' служили ритуалы приема в октябрята, пионеры, комсомол и партию, оказывающие свои 'магические воздействия' на 'посвященных', в результате чего повышался их духовный и социальный статус. По сути, партийная сознательность и идеологическая бдительность, диктовавшие определенные мыслительные стандарты и поведенческие нормы, призваны были служить инструментом тотемической идентификации.
В эпоху 'зрелого социализма' о личностном поведенческом умысле как части художественного творчества можно говорить лишь в связи с 'оттепелью' и зарождением богемной среды и богемной жизни, когда само поведение становится неотъемлемой, если не доминантной частью творчества - 'творческой жизнью'.
'Творческая жизнь' состоит теперь в неприятии режима, в противостоянии идеалу советского 'нового человека' с его моралистическими установками, и огульном западничестве: 'джентльменский набор' интеллигента 'оттепели' - это портрет Эрнста Хемингуэя на стене, ночной черный кофе с непременными сигаретами, американские джинсы, купленные у спекулянтки, и бесконечная череда адюльтеров и пирушек: вольные артистические бдения.
Здесь, в недрах этой богемы, часть которой благополучно состоялась в качестве советских деятелей культуры, часть - растворилась в эмиграции, а часть - просто спилась, вызревал 'андеграунд' - подпольное, 'подземное' течение, которое вынырнуло на поверхность в эпоху 'перестройки' и 'гласности' и к концу ХХ века сделалось доминирующим и известным под названием ПОСТМОДЕРНИЗМА.
Диктатура плюрализма
Можно без преувеличения утверждать, что мы живем в постмодернистскую эпоху, имея при этом в виду, что постмодернизм есть не столько общекультурное течение, сколько определенное умонастроение или, как определил его Умберто Эко, 'духовное состояние' [2] .
Постмодернизм предполагает прежде всего антиуниверсализм. Он отвергает любую систему как таковую, будь то вероучение, объяснительная схема или обобщающая теория, претендующая на обоснование закономерностей мира. Постмодернизм видит в построениях такого рода 'шоры догматизма', которые и пытается уничтожить. Догматизм, в свою очередь, представляется ему угрозой метафизики, особенно ненавистной постмодернистскому сознанию. Под метафизикой оно понимает сами принципы причинности, идентичности, Истины. Ни Царству Небесному, ни платоновскому миру идей как таковым нет места в постмодернизме.
Вместо единой абсолютной Истины здесь выступает некая множественность относительных, частных 'истин', призванных к мирному сосуществованию и взаимному приспособлению в рамках плюралистического пространства. Коль скоро все противоречия 'истин' могут быть сняты посредством их примирения, в мире больше нет места тайне или хотя бы секрету. Все секреты могут быть объяснены, ибо в противном случае, если с тайны не может быть сорван покров и если постмодернистскому сознанию так и не удастся поглумиться над ее наготой и доступностью, она может таить угрозу личности и быть для нее 'репрессивным' орудием.
Такое скрытое орудие подавления постмодернизм видит в любом проявлении традиционной религии с ее тайнами (таинствами), универсальностью, догматикой, иерархией и стилем.
Любому стилю постмодернизм предпочитает эклектику, насаждающую принципиально несерьезное, игровое и ироничное отношение к духовным и культурным ценностям, а также полное разрушение эстетики как метафизического принципа. За этим, как пишет Борис Парамонов в своей книге 'Конец стиля', стоит его 'неверие в субстанциальность, взаправдашность, реализм святости, красоты и морали' [3] . Этот автор отождествляет постмодернизм с понятием демократии. Демократия же как культурный стиль - это отсутствие стиля. 'Стиль противоположен и противопоказан демократии... Стиль системен, целостен, тотален, 'выдержан'... стиль 'антиприроден... организован, культурен... стиль - это выдержанность организации, осуществленная энтелехия'' [4] . В то время как постмодернизм - 'это нечто, во всяких культурах и манерах считавшееся неудобьсказуемым, подавлявшееся цензурой' [5] .
Нормой в постмодернизме становится не прозреваемая ценность, не интуиция идеального бытия, не заповеди Божии, а рационалистически внедренная в сознание идея (например, права человека), либо конкретное воплощение этой идеи: прецедент, одобренный общественным мнением и натурализованный, то есть мифологизированный (например, права сексуальных меньшинств).
Однако тут возникает 'весьма болезненно ощутимая антиномия: понятие права исходит из понятия нормы, а индивидуальный человек, с которым имеет дело постмодернистская демократия, отрицает норму как репрессию' [6] . Уподобиться же любой нормативной и стильной эпохе, верящей в онтологически реальное царство идей, кажется для постмодернистской цивилизации угрозой диктатуры: радикальнейшее право человека - право быть собой - понимается ею как возможность жить без 'репрессирующей' нормы, то есть по законам природы, по воле инстинктов.
Итак, религия, Церковь и культура с их нормами и формами, 'не дающими материи разбегаться' [7] (выражение К. Леонтьева), представляются такой цивилизации механизмами подавления личности. Она стремится к созданию 'нерепрессивной' - игровой культуры и синкретической религии, в которой бы уживались непреодолимые антагонизмы и противоречия, соблюдающие меж собой принятую сейчас на Западе тактику
