нем вижу — лежит какой-то лист. Читаю его, оказывается, это от министерства иностранных дел предложение: не желает ли кто из студентов академии ехать в Японию в Хакодате в русское консульство священником или монахом. А потом вижу имена уже трех записавшихся: Благоразумов Николай — белым священником (бывший ректор Московской Духовной семинарии, теперь московский протоиерей), и еще двое: один Горчаков (священником), а другой в каком угодно сане. Прочитал я это и опять отправился в младший номер, но уже, кажется, поскромнее, не катился, прошел; помню только, что в номере как-то не сиделось мне и делом не хотелось заниматься. Оказывается, эта бумага уже с неделю валялась в номере, а я, как редко в нем бывавший, и не знал ее. Теперь и задумался снова над вопросом о Японии и уже бесповоротно решил туда ехать, если пошлют, и ехать монахом, ибо иначе невозможно для дела. Пошел я тут же и сам подписался на том же листе, что желаю ехать в Японию монахом. На этом пока и успокоился. Итак, в тот вечер я сам по себе принадлежал уже Японии. На другой день утром я пошел к Ректору Преосвященному Нектарию и сказал ему, что желаю ехать в Японию монахом. Преосвященный Нектарий на это заметил мне: «Что ж вы непременно в Японию? мы вам и здесь можем дать хорошее дело и место; мы вас и при академии можем устроить». А я на это ему заметил, что желаю быть монахом только для миссии, а здесь не останусь в этом сане; и потом подал ему прошение о пострижении в монашество с тем, чтобы ехать в Японию. Преосвященный Нектарий доложил об этом митрополиту Григорию, а сей Святейшему Синоду. В Синоде вышло разногласие: некоторые возражали, что не совсем следует посылать в Японию молодого человека, да еще только студента, еще не кончившего курса, а некоторые возражали: зачем посылать непременно монаха? Но митрополит Григорий отстоял это дело, и мое прошение удовлетворено. А пока еще в неведении этого подписавшиеся студенты и товарищи волновались и интересовались этим делом, занятые им, когда оно уже было в окончательном разрешении, и нисколько почти не думавшие о нем ранее. Все, конечно, говорили, что пошлют меня, потому что я изъявил свое желание монашества. Конечно, когда сделалось известно определение меня в Японию, поднялись разные споры и возражения по поводу принятия мною монашества. Наше время было живое: тогда в жизни поднимались разные направления; тогда поднялись разные литературные толки о том, как бы жизнь сделать получше. И мы весьма увлекались всем этим и горячо обсуждали разные течения общественной мысли. Но все было на религиозной и церковной почве. Помню, я с наслаждением и любопытством засматривался и слушал, как мои младшие студенты читали разных Шопенгауэров и других философов и не философов отрицателей и при этом тщательно разбивали их. У нас были живые интересы к общественной жизни и не было, или мало было, отрицания. Вот и вопрос о принятии мною монашества тоже горячо обсуждался; находились и разные возражения, но все это очень мирно и благожелательно, ничего низкого и задирающего не было высказано. На прощание перед постригом я устроил обед, на котором, конечно, говорились разные речи и тосты, а один из записавшихся, но не назначенный в Японию, вероятно немного обиженный, вместо всякого тоста взял стакан и разбил его об пол в знак благожелания; но студенты не одобрили этой его выходки: вся посуда была взята напрокат, а расплачиваться-то ведь не особенно есть из чего.
Во время разных толков и споров по поводу моего монашества, я спросил об этом же одного из товарищей (он ярославец, его я уважал за его спокойствие, уравновешенность; он очень редко говорил сам, но его все уважали). На мой вопрос он ответил: «Я думаю, что Вы скоро возвратитесь из Японии в Россию». И вот такие возражатели были и не прикровенно говорили, что я через Японию надеюсь пройти скорее к архиерейству и тому подобное. Конечно, меня это не мало обижало, но все-таки, в конце концов, все у нас кончилось мирно и благожелательно. Сразу после пострига известно, какое высокое настроение бывает. И вот тут-то в мою келию вдруг ввалила толпа певчих-студентов, и они запели совсем неожиданно для меня песенку: «Сяду я за стол да подумаю». Вот разбойники! Потом скоро меня поставили во иеродиакона и иеромонаха. Я пришел к Преосвященному Нектарию, а он вдруг мне говорит, против обыкновения, так строго и грубо: «Ну вот что: Вам теперь в академии нечего делать, Вам она не нужна; собирайтесь в 24 часа и уезжайте, я с Вами больше никаких дел не имею». Я, вообще, никогда не был таким, чтобы от подобного случая опустить голову и разнюниться, а тут все-таки невольно задумался над причиной такого приема, но спокойно и не трусливо. Конечно, я поспешил собраться и пришел к Преосвященному Нектарию прощаться. Он мне сказал: «Вы человек молодой, жизнь перед Вами еще впереди: поэтому держите свой язык за зубами». Я, конечно, был этим еще более озадачен и отчасти обижен, почему тотчас же просил его объяснить, в чем дело. «Вы там везде ходите и говорите, что в академии учиться не стоит, что там ничего хорошего нет, что нужно ехать за границу и вот поэтому-то вы теперь и едете в Японию». Это меня ужасно возмутило, и я взволнованным голосом прямо сказал Преосвященному: «В глаза назовите лжецом и мошенником того человека, который сказал Вам подобную вещь. Я никогда не был неблагодарным ни к семинарии, ни тем более к академии, никогда неблагодарным и не намерен быть, да и вообще я никогда и ни к кому, кажется, не бываю ничем неблагодарным, непризнательным, невежливым. Я самые отрадные воспоминания, исполненные благодарности, выношу из академии и поэтому снова скажу, что не честный человек тот, кто сказал подобную клевету на меня». Преосвященный, должно быть, понял, что я искренно и справедливо говорю, и, больше об этом не говоря ничего, отпустил меня ласково и благожелательно, мирно. Это было последнее, что я пережил обидного по поводу своего монашества в академии. А, оказывается, что это взято было вот от чего: один из собиравшихся ехать в Японию действительно говорил то, что сказано сейчас про меня, а потом все это по поводу как бы сбывшегося слова его на мне перенесли с него на меня, но сам-то он это говорил лично от себя и про себя. Вот как совершенно случайно я сделался проповедником христианства в Японии. Потому непременно нужно, чтобы у нас в Синоде было какое- нибудь учреждение, которое бы ведало миссиями и знакомило бы общество с ними, чтобы в программы семинарские был внесен вопрос о миссиях».
Мы ему возражали: в программах, действительно, и есть этот вопрос, но это не приносило никакой пользы, так как сам руководитель-учитель не интересуется этим делом или даже хуже того. А намечаемое учреждение может легко из живого органа обратиться в канцелярию со множеством инспекторов, подъинспекторов, помощников и тому подобное, без живого руководства делом. Но Преосвященный настаивал на своем, хотя уже и не так сильно. Вот как он рассказывал о своем поступлении в Японскую Церковь. Вот какая односторонность создала такую односторонность, как двадцатипятитысячная Японская Церковь, из ничего благодатию Божией возрощенная руками только одного этого одностороннего человека. Дай Бог и пошли нам побольше таких-то односторонних людей, так как мы-то, большею частию, уже очень разносторонни.
Недавно в одной японской газете (на английском языке) я прочитал следующую весьма характерную заметку о сущности современного протестантства, столь проповедуемого в Японии. «В статье, озаглавленной «Наше отношение к ортодоксальному христианству» Сюукёо (англиканская газета) указывает следующие главные положения: одна из причин застоя в христианской Церкви, так очевидно возрастающая, есть дух компромисса, какой укоренился среди нас… Можно легко перечислить пункты, в которых мы как борцы причины свободного христианства отличаемся от Ортодоксии (он разумеет ортодоксальное направление в протестантстве, католичество и православие). Вообще говоря, это относится 1) к характеру Библии, 2) природе Христа и 3) предмету первородного греха. Мы не думаем, что Библия есть некоторое совершенное средство. Мы не веруем в Божество Христа и не смотрим на человеческие расы как происшедшие от действия греха Адама и Евы. За нами вершительный апелляционный суд для заключения всего религиозного спора, что нет ни Библии, ни Церкви, ни предания, а есть разум каждого христианина. Следовательно, не есть христианство, чтобы под некоторыми обязательствами сохранять церемонии или формы действий, которые для той или другой отдельной совести кажутся или противными (с возражением), или необходимыми. Между тем мы веруем в бытие Бога и во все, что под этим подразумевается. Мы содержим в высоком уважении и слова и характер Христа. Мы усердно защищаем Его учение о всеобщей любви и веруем, что совсем возможное дело и для мужчин и для женщин быть так усовершенными, чтобы сделаться богоподобными. Поэтому мы полагаем, что имеем всякое право быть зачисленными среди учеников Христа» (The Japan Mail, Friday, January 21, 1898. Отдел: «Monthly summary of the religions press»). Эта цитата сама за себя говорит: протестанты, очевидно, проповедуют неверие во Христа как Сына Божия. Они скажут, что это говорят конгрегационалисты. Но у них этого строгого различия нет: во главе всех англиканских миссий в Китае стоит Тэйлор — методист или даже конгрега-ционалист, этого не знал и сам прист, состоящий под его ведением; этот же прист на пароходе, совершая мессу, приобщил и Тэйлора и его помощниц — миссионерок, тоже каких-то сектанток[13]. Поэтому едва ли нужно и различать у них учение той и другой стороны. Поэтому и приведенное — явное и последнее
