вкрался грех как господствующее начало. В этой раздвоенности мы и приходим невольно к мысли — искать высшей какой-либо помощи против зла, чтобы сделаться лучше; а если наша жизнь от Бога, то и помощь только от Него, создавшего из ничего и могущего снова воссоздать. Так это и есть: все, действительно искавшие и сердечно воспользовавшиеся этой помощью благодати Бога, еще здесь на земле делались совсем иными, чем обычно живущие в суете и грехе люди; в них ясно действовала сила Божия, возвышая их. Как доказательство этого — их тела оставались нетленными, ибо невозможно истлеть причастному благодати. По вопросу о Боге я толковал о Его Всемогуществе и о том, что Он есть действительная личность, всем управляет, к Которому все мы и должны придти в конце. По вопросу о Его творчестве кратко сказал о том, что теперь и наука приходит в изумление — как Моисей, не имея современных нам научных познаний, мог так правильно и определенно рассказать историю миротворения; очевидно, была другая сила, которая научила его этому; это Сам Бог вложил в его ум такой свет. Один из слушателей после окончания моей речи сказал: я не понимаю, что такое душа? Действия ее мы можем понять, а что такое она, этого не понимаю. Я сказал, что этого невозможно и понять вполне: мы не можем понять и видимых, материальных предметов, а тем более душу, которая так и называется; одно несомненно, что она существует и господствует в нас, в чем легко всякий убедится сам по себе. — Это через самосознание? — Да. — Тут он заговорил о силах души, но и сам согласился, что это особенно важного религиозного значения не имеет, а потому можно сейчас и не говорить. А потом: Бог, по моему мнению, мировая душа (и подробно говорил в смысле пантеизма). — Я и показал ему, что, значит, Он не выше этого мира, а только этот самый мир, а главное: значит, Он не совершенство; ибо как же в мире грех и всякое иное зло? — Он согласился. Я не мог ему объяснить правильно по-японски, что Бог непременно должен быть личностью, отличной от какого-то безличного Его пребывания или разлития в мире; это сделал Варнава, и вопрошатель понял правильно. Он был где-то преподавателем, потом бросил это и теперь шелковод, очень видный и образованный; веры у него нет. Слушал протестантов, но не одобряет их: у них, говорит, веры нет, а только теория, причем всяк толкует по-своему. Я и сказал, что, действительно, истина одна и мы должны веровать в Бога так, как Он Сам нам Себя открыл; если внимательно всмотритесь в православие, то увидите, что оно только таково и есть и оно себя доказало и доказывает самою своею животворною силою (кстати, кратко об отце Иоанне Кронштадтском); теперь и протестанты сознают свои ошибки и ищут возвращения к православию. Бог даст, действительно будет одно стадо и Един Пастырь. Сегодня мою беседу понимали лучше, и вообще кое-что осталось у слушателей, и они, благодаря за все, уходили уже в 12-м часу, а один оставался почти до 12-ти; я советовал им слушать катехизатора, когда он придет сюда; они очень желали бы этого. Потом мы еще долго беседовали с Сиката Николаем; он все просит катехизатора; я говорил, что нет у нас их теперь, и просил искать учеников для школы в Осака.
Мая 26/7 июня я был уже в Осака. Здесь в праздник крестилась одна очень хорошая старушка Мария Китадзима и двое ребят. Христиан собралось человек 50, а в Духов день мало, человек 6–7 только. Пришли некоторые совсем неходившие; но не пришли такие, которых я призывал к тому; только некоторые послушали. Приехавши, я часа два спал после обеда и теперь чувствую себя хорошо: устал очень сильно. А теперь вот все пишу о своем путешествии. По японскому языку накопил массу иероглифов, не знаю, когда их и одолею.
Вчера был отец Иоанн Оно; говорит, что отец Симеон Мии только на днях возвратился из путешествия на север своей церкви.
Мая 29/10 июня. Вчера я не мог идти к христианам, так как катехизатор Павел Сакума, оказывается, еще после обеда ушел к христианам и был в четырех домах, возвратился уже ночью. И это хорошо. А сегодня после обеда с Исогаем я ходил в буддийскую тера Хига-си Хонгадзи; весьма богатая тера, вся в золоте; очень обширная, разве немного поменьше Троице-Сергиевской Лавры Успенского собора. Впереди, по обыкновению, совершенно подобное католическим престолам место, таких три; богомольцев немного; все они, осматриваясь по сторонам и потирая приподнятыми ладошками, твердят ни для кого из них не понятные слова, вероятно, не особенно глубокой и умной молитвы: намаби дам. Некоторые для молитвы приносят особые накидки, похожие на кеса бонзы, только на спину спускаются больше; это похоже на двухсторонний передник. Тут же бросают и гроши свои на храм, некоторые с важностью, должно быть побогаче. Я стоял и думал: и чего ж это они вздумали молиться-то? Ведь нет для них Бога? А учителю Будде разве можно молиться? А если молятся какому-то духу, разлитому во всем мире, то ведь это какая-то мысль или идея, которою проникнут весь мир, — но ведь этому молиться нельзя, да притом же ведь в таком случае это и я сам отчасти; а может быть, и того меньше: думают молиться самому этому бытию мира, ибо, по- ихнему, Бог ведь — душа мира, исполняющая мир с самого его начала, пока он не превратится опять в ничто, в котором был. Но в таком случае зачем же молиться, если ничего не будет? Значит, в существе дела и нет ничто, а только так, временно является, как из трубы дым, который потом снова исчезает в воздухе, как бы превращаясь в ничто для нашего глаза. А ведь вот живут же люди и с таким неверием и шаткостью; вот сила быта религиозного: всякая ложь даже пред лицом положительной истины с трудом уступает ей место, — не потому, чтобы она была сильна сама по себе, а потому, что силен дух человека, восприявший в себя эту ложь. И нам еще долго придется бороться с глухотой японцев к Слову Христову, пока постепенно не создастся и у нас быт противоположный, чтобы истина не насиловала человека и приводила его постепенно к свободному спасению. А все свободное прочнее, хотя создается и не скоро. А будет время, когда и этот храм будет нашим прекрасным собором и в него будут входить тысячи истинно верующих во Христа Царя неба и земли.
Потом прошли мы в особую громадную комнату для проповеди, там сидели на полу слушатели человек 150–200; пришел старик, очень упитанный бонза, сделал краткую молитву перед идолом, взошел не кафедру и начал проповедь, предпославши ей какое-то воззвание совершенно хриплым и диким голосом, как будто нарочно его так ломая и уродуя; народ что-то завопил и смолк, а бонза начал проповедь; но вся она почти состояла из набора старинных песен, так что даже и Исогай не понял. Во время проповеди бонза ужасно ломал свой голос, иногда как бы плакал, иногда кричал, а вообще говорил все смеясь и смеша; проповедь продолжалась 15 минут.
Оттуда мы пошли недалеко в такую же тера Нисину; эта немного побогаче, но совершенно копия первой. Отсюда мы тоже прошли на проповедь; здесь проповедовал молодой бонза; мы застали уже в середине; он толковал о том, что мы перед Богом как дети перед родителями, так и должны себя вести и очищать себя от грехов, какие имеем. И где он нашел себе такого-то Бога? Да и что за грехи для буддиста? Исогай объяснил, что это самые обыкновенные житейские проступки, а существа духовной жизни, сердца это не касается. Все-таки и у буддиста есть какое-то искание чистоты жизни. Не из христианства ли это они взяли и перевертывают на свой лад? Ведь протестанты ловко вложили японцам мысль о свободе верований всякому по-своему, так как-де это не важно, а важно признание Единого Бога. По временам среди проповеди бонза чего-то мычал, и тогда все принимались тоже что-то твердить и галдеть; тут просыпались многие и многие совсем заснувшие и теперь разбуженные этим гвалтом и воем. После проповеди бонза прочитал несколько слов из какой-то священной книги этого храма, написанной создателем его: это делают в заключение всякой дневной проповеди. Теперь здесь ежедневно в это время бывает по две проповеди; и если ежедневно собираются так, то это очень хорошо для буддизма, значит, у него еще есть много искренних последователей. После проповеди все оставляли на полу деньги. Вот если бы и наши христиане то же делали, то и наше дело немного лучше было бы. Но пока еще для них все церковное создано чужими, русскими руками, а поэтому к чужому не так и сердце-то тепло относится: все думается, что поправит тот, кто и сделал. Ну да постепенно и это привьется, мало-помалу все будет от их рук, хотя бы в виде малого ремонта, а тогда и сами будут беречь все как свое. Это ведь и в России: если крестьянам построят школу, так они в нее не особенно с любовью и детей посылают, а уж о ремонте нелепо и толковать; не наша, думают, все равно поправят. А вот если хоть плохонькую, да сами мужики себе построят школу, так они за ней и ухаживают.
С 6-ти часов вечера с Сакума я пошел сначала к Ямамото Луке: он крестился, как мне сказал, пять лет назад. Теперь в церковь не ходит и не исповедуется, почему я не скоро и узнал, где он живет; все мои сотрудники оправдывались в своем о нем незнании тем, что он-де отстал от Церкви. У него жена язычница, и, должно быть, строгая в этом. Лука встретил меня в лавке и принял тотчас же благословение; я прямо начал речь с больного для него места: Иисус Христос для нас крест претерпел, а вы, принявши крещение и благодать Божию, пренебрегаете этой величайшею Его любовью; ведь если бы только к родителям вы это показали, то были бы весьма неблагодарным и худым сыном; а для нас Сам Сын Божий сходил с неба на
