Девушка кокетливо потупилась:
— Один человек сказал.
В классе засмеялись.
— Ты что-то хотела спросить? Анджела Дэвис…
— Я вчера читала Бальзакба, — стала рассказывать девушка, но учительница ее поправила:
— Во-первых, не Бальзакба, а Бальзбака, а во-вторых, что я слышу? Ты стала читать книги? Ну, наверное, волк в лесу сдох!
— Волк жив, — успокоила Анджела Дэвис. — Это я на листке календаря прочитала. Меня бабка дома закрыла, телевизор сломался, у магнитофона батарейки потекли, спать не хотелось, я оторвала листок и…
— Прочитала?
— Прочитала.
— Весь листок целиком?
— Нет, только первое предложение.
Класс засмеялся вместе с учительницей.
— И что же это было за предложение?
Анджела Дэвис задумалась, вспоминая, и выпалила:
— «В основе всякого большого состояния лежит преступление». Это правда или нет?
Геля улыбнулась, обвела взглядом класс и спросила:
— А вы как думаете?
Илья тут же поднял руку.
— Сергей… А фамилия? Извините, я забыла.
— Нечаев.
— Сергей Нечаев. Да, Сережа…
— «В основе всякого большого состояния лежит преступление» — эта мысль давно уже стала банальной. Но она имеет небанальное разрешение. В каждом отдельном случае такое преступление детерминировано наказанием. — Илья говорил спокойно и уверенно.
— У, какие мы слова знаем! — удивился сидящий на соседней парте здоровый балбес. — Так ты русский или чеченец?
— Чеченец, — бросил в его сторону Илья.
— Тогда молчу. — Балбес поднял вверх руки.
— Прекратите! — строго вмешалась учительница. — Какая разница: кто чеченец, а кто русский? Разумеется, преступление детерминировано, то есть чревато наказанием. Это гениально доказал Достоевский в своем романе «Преступление и наказание», который мы недавно прошли.
Илья поморщился:
— Достоевский как раз ничего не доказал. Раскольников хотел отнять награбленное, и если бы Достоевский изобразил его не истериком и психопатом, каким был сам, а нормальным, хладнокровным человеком, то и старуху бы убивать не пришлось…
— Нормально наехал бы, — поддержал кто-то из мальчишек.
В классе засмеялись. Геля смотрела на новичка с интересом.
— Достоевский еще и сестру старухи приплел… А потом гениального следователя выдумал, какого просто быть не может. Следователь — это тот же милиционер, а где вы видели гениального милиционера? И все это — с единственной целью: загнать бедного, больного студента в угол… Достоевский сначала придумал ответ, а потом подгонял под него задачу.
— Меня вообще тошнит от этого Достоевского, — поддержала Илью школьница, судя по виду — отличница.
— Но постойте, Сергей, — с улыбкой заговорила Геля. — Вы же сами себе противоречите! О какой детерминированности преступления наказанием можно в таком случае говорить?
— Об общественной.
— Например?
— Например, 1917 год. Великая Октябрьская революция.
Геля кивнула:
— Поняла. Вы считаете, что революция в России была неизбежна? Что ж…
— Она была детерминирована тысячами тех самых больших состояний, в основе которых лежало преступление. Количество перешло в качество. Тысячи отдельных преступлений родили одно большое наказание.
А класс между тем разделился надвое, но не на тех, кто был за учительницу и кто за новичка, а на тех, кто наблюдал за диспутом и кто следил за Гелей. Это были в основном девчонки. Они пялились на Гелин живот и возбужденно перешептывались.
Но Геля так увлеклась дискуссией с новым учеником, что ничего не замечала.
— То есть вы хотите сказать… — Она наморщила лоб, пытаясь понять ход мыслей новичка.
— Я хочу сказать, что новая революция в России неизбежна.
Учительница громко засмеялась:
— Какая революция, Сережа? Время революций давно прошло. Пройдите по улицам: люди гуляют, влюбляются, ходят в театры…
Илья снисходительно улыбнулся:
— Когда революционные солдаты и матросы брали Зимний, в опере пел Шаляпин.
— К черту революцию! — воскликнула Геля шутливо, но несколько все же нервно. — Революция — это кровь, это безвинные жертвы…
— Жертвы революции не бывают безвинны… Это общее наказание за отдельные преступления.
— Ну хорошо, а дети? — Геля, похоже, теряла терпение. — В чем, например, виноваты дети?
— Дети отвечают за своих отцов.
— И за матерей! — выкрикнула Анджела Дэвис, и все снова засмеялись. Все, кроме учительницы.
— Хорошо же вас учили в вашей Чечне, — задумчиво проговорила Геля и направилась к двери.
— Это — самообразование, — с интонацией превосходства ответил Илья.
Геля открыла дверь и выглянула в холл. Женщины с вязаньем в руках там уже не было. Она вернулась к столу и внимательно посмотрела на новичка. Глаза его откровенно издевательски смеялись.
— Вы еще о детской слезинке скажите, — негромко предложил он.
— Скажу! — нервно отозвалась Геля. — Достоевский не только великий русский писатель, но и пророк! Он предсказал сто миллионов жертв в России, и его пророчество сбылось!
Илья засмеялся и снисходительно посмотрел на учительницу:
— Достоевский — великий симулянт. Он даже эпилепсию выдумал, чтобы быть похожим на пророка. Известно же, что эпилепсия — болезнь наследственная, а в их роду ею никто не болел, ни до, ни после. Его сто миллионов — просто ровная цифра, взятая с потолка, истерика. Но есть статистика. За последние несколько лет продолжительность жизни в нашей стране упала на десять лет, что эквивалентно одновременному расстрелу восьмидесяти миллионов граждан. Плюс пятнадцать миллионов наркоманов, которые стали наркоманами в эти же годы. Они будут «расстреляны» завтра. Может быть, эти сто миллионов имел в виду ваш пророк? А что касается детской слезинки, то советую вам не забывать о четырех миллионах беспризорных детей…
Илья сел и продолжал, улыбаясь, смотреть на учительницу.
— Я не понимаю… — растерянно проговорила она.
Илья развел руками:
— В России неизбежна новая революция.
Класс зашумел. Он весь был на стороне Ильи.
— Ура! Революция!
— Будем Зимний брать!
— Не Зимний, а Кремль! Ур-ра!
