сидящего в кресле бомжа, хотя почему-то тянуло.
Печенкин нерешительно улыбнулся.
— Правда, головой немного дергал, — прибавил Прибыловский.
Владимир Иванович вновь помрачнел.
— Ничего не сказал? — тихо спросил он.
— Сказал! — обрадованно откликнулся секретарь-референт. — «Dostoevsky was right».
Бомж в кресле Печенкина ехидно засмеялся.
— Что? — не понял Прибыловского Печенкин.
— «Dostoevsky was right»… Ах, черт! «Достоевский был прав». Он сказал: «Достоевский был прав».
— В каком смысле? — все равно не понимал Печенкин.
Прибыловский пожал плечами.
— Русская литература пустила Россию под откос! Погодите, она еще и Америку под откос пустит! — воскликнул бомж, поднимаясь в кресле и вновь садясь.
Печенкин и Прибыловский посмотрели на бомжа и переглянулись.
— На углу Ленина и Профсоюзной есть фотоателье, знаете? Так вот, там в витрине… — доверительно, вполголоса стал докладывать шефу секретарь-референт, но бомж помешал.
— Россия — проблема филологическая! — вещал он громко и насмешливо. — Нация, имеющая в алфавите букву «ы», права на существование не имеет. Каждый год население нашей Родины сокращается на один миллион человек. Простейший расчет показывает… Чтобы спастись, нам надо уже сейчас пустить в Россию китайцев, миллионов сто — сто пятьдесят. Да, мы станем узкоглазыми, но зато будем трудолюбивыми. И, конечно, без Достоевского, тут уж одно из двух. Интересные мысли там в голову приходят… Литературы много. Маркс, Ленин… Перечитываю на досуге. Залежи литературы! Там и про тебя нашел! Перевела мне одна переводчица — забавно. — С этими словами бомж покопался в бездонном кармане засаленного пиджака и вытащил оттуда мятый и замусоленный, повалявшийся на свалке журнал «Экспресс». Прибыловский стремительно побледнел, рванулся к двери и — столкнулся с Мариной, которая несла на подносе еще одну рюмку коньяка и лимон на блюдечке. Ужасная картина повторилась. Бомж вскочил, но слов, чтоб выразить свое отчаяние, не нашел.
— Что ты ему по рюмке носишь? — возмутился Печенкин. — Что ему эта рюмка? Ты сразу всю бутылку тащи!
— Я сейчас уберу, — пробормотала бедная Марина.
— Да не надо убирать, — махнул рукой Печенкин.
— И лимона не надо, — крикнул бомж в спину уходящей секретарши, поднялся, подошел к Печенкину и, заглядывая ему в глаза, дружески, но очень серьезно спросил: — А ты?
— Не пью, — тихо ответил Владимир Иванович.
— Давно?
— Давно.
— Почему?
— Работать это дело мешает.
— А ты не работай! — неожиданно весело предложил бомж.
Дверь кабинета стала отворяться, и бомж кинулся к ней, зная уже о нерасторопности секретарши. Но это была не Марина — это была Галина Васильевна.
Бомж растерянно отступил на шаг, и под его грязным кирзовым башмаком хрустнуло хрустальное блюдце. Галина Васильевна коротко и презрительно улыбнулась и, обойдя его, как что-то нечистое, по окружности, посмотрела на своего мужа. Печенкин стоял к ней спиной, глядя на себя в высокое зеркало на стене.
— «И явилось на небе великое знамение: жена, облеченная в солнце, под ногами ее луна и на главе венец из двенадцати звезд», — запоздало заблажил бомж.
Галина Васильевна остановилась за спиной мужа и своим невыносимо высоким голосом тихо и решительно потребовала:
— Володя, ты должен извиниться.
Печенкин молчал и не двигался, тупо и внимательно глядя на себя в зеркале.
— «Она имела во чреве и кричала от боли и мук рождения!» — вновь подал голос бомж, но его не услышали.
— Володя, — напомнила о себе Галина Васильевна.
— Что «Володя»? — спросил Печенкин.
Он общался с женой через зеркало, почти как Персей с Медузой Горгоной.
— Ты оскорбил меня и нашего сына. Наш сын…
— Илюшка? — Бомж догадался, о ком идет речь. — Илюшка — гений! Мы еще о нем услышим. Ты знаешь, какую он мне мысль подарил? Как шубу с царского плеча. «Интонация побеждает смысл!» Ты понимаешь? Интонация побеждает смысл. Нет, черт побери, он гений!
— Володя, — сказала Галина Васильевна в последний раз.
— Москва — третий Рим, и четвертому не бывать? — заинтересованно спросил Печенкин.
Галина Васильевна не выдержала и побежала к двери… Поднос, хрустальная рюмка и большая резного хрусталя бутылка армянского коньяка взлетели вверх.
— Да что же это за день такой, господи?! — закричала в сердцах Марина и, уткнувшись в ладони, заплакала.
Печенкин почему-то засмеялся. Бомж рванулся к зависшей в воздухе бутылке и поймал ее.
— Русские пословицы — сплошь эмпирика, — поделился он мыслью, пытаясь одновременно вытащить пробку. — Дурак вправду Богу молился и лоб расшиб, в барском пруду водилась рыба, и пришлось потрудиться за право ее ловить. Один иностранец, чтобы понять таинственную русскую душу, прочитал два тома наших пословиц и поговорок и возмутился: в одном томе утверждают, в другом отрицают. Тут: «Что потопаешь, то и полопаешь», а там: «От работы лошади дохнут». Тоже, кстати, эмпирика: прошел один десять верст до соседней деревни, и его там накормили, а у другого лошадь сдохла. Правда, не потому, что работала, а потому, что не кормили, но в этом стыдно было признаться. «Что же это за народ?» — возмутился иностранец. «Великий», — отвечают. Да не великий он, просто абстрактное мышление у него отсутствует. Народ-эмпирик… Чтобы узнать, что огонь жжется, ему надо руку туда сунуть…
Так как в одной его руке была бутылка, а в другой рюмка, бомжу все не удавалось вытащить пробку, тогда он замолк, вытащил ее зубами и, налив рюмку до краев, торопливо выпил. Печенкин медленно повернулся.
— Будешь? — спросил бомж.
— Нет, — определенно ответил Печенкин и, улыбнувшись, стал рассказывать: — А мне в прошлом году приз в Москве вручали — «Рыцарь российского бизнеса» — в Кремле… Ну я им сказал: Москва не третий Рим, а совсем даже наоборот. До тех пор в стране ничего путного не будет, пока Москва — столица…
Бомж выпил вторую и принялся наливать третью.
— Москва бьет с носка, — поддержал он. — Если бы этой пословицы не было, я бы ее придумал. Я там в прошлом году кантовался. Ты не поверишь, я как увидел, чуть со смеху не умер. Вот здесь, значит, храм Христа Спасителя, а вот там, аккурат напротив, — царь Петр Алексеевич. Стою — хохочу. Мент подходит: «Чего ржешь, бомж?» Я говорю: «Да как же, господин милиционер, вы у любого попа спросите, кто для него Петр I? Он скажет — антихрист! И их прямо друг против дружки поставили. Смешней не придумаешь. Здесь Христос — и здесь антихрист!» Хоть бы дубинкой ударил, гад, а то ногой с носка — два ребра сломал…
Бомж выплеснул в себя коньяк, облизнулся, отбросил мелкую и неудобную рюмку и, держа бутыль обеими руками, приложился к горлышку.
Печенкин ласково смотрел на друга, все больше его узнавая.
— Погоди, Желудь, так ты что, правда, что ли, бомж? — спросил он, радостно недоумевая.
Желудь старательно закупорил бутылку, крепко прижал ее к груди и, загадочно улыбнувшись, упал.
