— Хрустальный, — подсказал Седой.
— Хрустальный, — повторил генерал.
— Зачем? — вяло поинтересовался Печенкин.
Генерал пожал плечами:
— Следствие выяснит.
Экран погас.
— Конец фильма, — прокомментировал Седой.
Печенкин вздохнул, улыбнулся, поежился, потер ладони и обратился ко всем троим:
— Ну что, выпивать-то будем? А то у меня ноги замерзли…
— А ты какой размер обуви носишь? — неожиданно поинтересовался генерал.
— Сорок третий, а что?
Генерал положил на стол папку, а сверху свою руку и, глядя в глаза Печенкину, внимательно и серьезно объяснил:
— Здесь все необходимые документы: полетный сертификат и все такое прочее. В срочном порядке вы должны улететь со своим сыном… — Генерал помолчал и прибавил: —…к гребаной матери…
— Это вы серьезно или шутите? — искренне недоумевая, спросил Печенкин.
— Да куда уж шутить, завтра от этой шутки вся Россия содрогнется, — ответил генерал недовольно.
— Повтори, что сказал! — выкрикнул вдруг Владимир Иванович, ухватив генерала за лацканы пиджака и вытягивая к себе. Столик упал, документы рассыпались, телевизор свалился и разделился на пластмассовую коробку и электронную требуху. Генерал уперся руками в плечи Печенкину, пытаясь оторваться, но это ему не удавалось.
— Повтори! — яростно потребовал Владимир Иванович.
— Завтра… вся… Россия… — прохрипел генерал, почувствовав, видимо, что иначе Печенкин его не отпустит, но Владимир Иванович не отпускал и снова требовал:
— Повтори…
Налицо было непонимание: Печенкин требовал повторить другое, про мать, а генерал думал, что про Россию. Это не понимали и Седой с Мелким, они вцепились в локти Печенкину, пытаясь разорвать его мертвую хватку, каждый говоря о своем.
— Не Нилыч, а Василий Нилович, — напоминал Седой, а Мелкий жаловался:
— Телевизор раскокали, гляньте вон…
Но Печенкин не желал нечего слышать, кроме одного.
— Повтори! — требовал он снова и снова.
— Завтра… вся… Россия… — послушно хрипел генерал.
Печенкин мог его задушить.
— Повтори…
— Завтра… — Генералу не хватало воздуха, и тогда Мелкий пришел ему на помощь:
— Завтра вся Россия содрогнется!
— Завтра вся Россия содрогнется! — подключился и Седой.
Они топтались вчетвером по важным, видимо, бумагам и потрескивающим деталям телевизора, словно исполняли какой-то странный и страшный мужской танец.
— Завтра вся Россия содрогнется…
— Завтра вся Россия содрогнется…
— Завтра вся Россия содрогнется, — повторил и Печенкин и отпустил вдруг генерала. Тот повертел шеей, откашлялся, поправил пиджак и резко, профессионально ударил Владимира Ивановича в лицо. На подбородок и грудь Печенкина хлынула черная густая кровь. Он наклонился и подставил под нее сложенные лодочкой ладони.
Генерал еще раз поправил пиджак и обратился к Седому:
— У тебя какой размер ноги?
— Сорок первый, — с готовностью ответил Седой.
— А у тебя?
— Тридцать девятый. — Мелкий почему-то испугался.
Генерал махнул рукой, сел на пол и стал расшнуровывать ботинки.
Глава тридцать третья
А Я НОВУЮ ПЕСНЮ СОЧИНИЛА
Все те дни, когда Печенкин-отец безвылазно пропадал на своей работе, Печенкин-сын безвылазно пропадал на своем чердаке. Илье приносили туда еду — вкусную, полезную, разнообразную, но он отказывался, ограничиваясь дедушкиными сухарями и пепси-колой. После попытки самоубийства в молодом человеке проснулась яростная и веселая жажда жизни: он почти не спал и то читал вслух Ленина, то разучивал по дедушкиному песеннику и громко распевал революционные песни, то что-то писал и, смеясь, рвал написанное. Вообще он много смеялся, даже когда Ленина читал. Особенно Илью почему-то веселили слова вождя из работы «Социализм и религия»: «Мы требуем полного отделения церкви от государства, чтобы бороться с религиозным туманом чисто идейно и только идейным оружием, нашей прессой, нашим словом». Это место Илья перечитывал много раз и всегда заливисто хохотал.
В один из вечеров, когда стемнело, он надел красную швейцарскую курточку, узкие брючки и клоунские ботинки; чтобы не привлекать внимания охраны, перелез через забор, поймал попутку и поехал в Придонск. В кабине маленького грузовичка, глядя на ритмично возникающие и исчезающие придорожные столбы, Илья стал напевать — сначала про себя, а потом, чтобы не удивлять водителя, в четверть голоса — ту самую мелодию, которую исполнял однажды в их доме оркестр под управлением знаменитого дирижера:
Водитель — худой, с заостренным вперед лицом, большим острым носом и треугольным кадыком — прислушался и неожиданно подхватил:
До самого Придонска они исполняли хором увертюру Дунаевского к фильму «Пятнадцатилетний капитан» и расстались, можно сказать, друзьями.
В Придонске Илья первым делом пошел в парк Воровского, сел на ту же скамейку, на которой сидел однажды, когда сзади неслышно подкралась Анджела Дэвис и приставила к его виску револьвер. Это было небезопасно — поздним вечером находиться в парке Воровского одному, но Илья как будто не испытывал страха — наоборот, он время от времени нетерпеливо вертел головой, словно ожидая, что кто-то подойдет, и удивляясь, что никто не подходит. Так никого не дождавшись, а лишь замерзнув, Илья поднялся и направился к «Макдональдсу», то выбивая зубами дробь, то бодро напевая:
