дочь оказалась в плену ложных ценностей и ориентиров, из-за цельности своей натуры безоглядно отдала им в лице Инсарова себя всю, и душу, и тело. Елена пропала, «сгинула», бесславно, без следа и звука, последовательно завершив неприглядную семейную историю. Никакого героизма, привлекательного романтизма национально-революционных идей, осуществимых вооруженной борьбой, я не вижу, это путь духовного бессилия, гибельность которого показана смертью героя от чахотки.
С другой стороны — Чехов А. П., «Дама с собачкой». Я почувствовала фальшь представления отношений героев в этой повести. В отличие от «Палаты № 6» (где, конечно, совсем другая тема, но я сейчас хочу сказать о соответствии показа событий и отношений героев абсолютной шкале). Как в подобных случаях бывает у Господа Бога, «Палата № 6» — это одновременно и пророчество и предупреждение, но горькое, Господь знает, что шансов у апатичной, пассивной, слабосильной русской интеллигенции не попасть на мордобой в сумасшедший дом уже почти нет, и объясняет почему. Хочется здесь вспомнить отклик В. Г. Короленко на эту повесть: «Чехов сам не знает, что написал» — «Чем случайней, тем вернее слагаются стихи навзрыд».
Могу привести один случай многолетней давности. Как-то я сказала моей подруге, работавшей тогда в цехе в самой что ни на есть работяжной среде, что моя мама предложила завести собаку: «Будешь с ней прогуливаться вечерами». И тут Света говорит:
«— Ну, и будешь ты, как „дама с собачкой“.
— А что?
— Ну что, ты не знаешь, кто такая „дама с собачкой“?»
Так что народ порой улавливает суть на удивление метко. В таких случаях я с удовольствием вспоминаю стихотворение Баратынского «Старательно мы наблюдаем свет…».
Не соглашусь с Вами, пожалуй, в том, что каяться нужно перед толпой, главное — раскаяться в своем сердце, осознать ужас греха и раскаяться перед Богом. Необходимость огласки, на мой взгляд, в таких случаях очень спорна. Но это уже вопрос, разумеется, не литературы, разные христианские конфессии расходятся во мнении по этому предмету.
Еще мне кажется, что «канал» источника жизни не перекрывается полностью. Господь милосерден, Он действует тонко, наводя четкость объектива внутреннего зрительного «инструмента», помогая не переворачивать и не сдвигать шкалу ценностей, установленных для человека с тем, чтобы расчистить жизнеобеспечивающий «канал». А какое замечательное, «говорящее» русское слово «цело-мудрие»!
Мне близок Ваш взгляд на «вампиризм» в повседневности, можно добавить к приведенному Вами в статье образному выражению синонимичное «съедать поедом».
Теперь позвольте отойти от «женского вопроса».
Для меня статья В. Свинцова[30], на которую Вы ответили, относится к поиску природы творчества, его истоков. Но как для верующего человека для меня вопрос решается однозначно и ясно: «Но лишь Божественный глагол до слуха чуткого коснется…»; «…и просто продиктованные строчки ложатся в белоснежную тетрадь». Другое дело, что, как мне кажется, Господь знает, кого и как использовать, чей психофизический «инструмент» как настроить, какому-то автору необходимо самому пережить в той или иной степени подобное тому, о чем нужно возвестить миру, кому-то хватает наблюдения, а кому-то воображения. Не мне Вам приводить примеры по каждому случаю. Интересно проследить связи между досконально изученными житейскими биографиями, душевно- духовными путями и творчеством великих писателей. Известны неприглядные эпизоды из юности Пушкина, посещения «веселых» домов, безудержное распутство. Как это сказалось на состоянии его «канала» и на его судьбе? Я думаю, что, кажется, А. Битов совершенно прав, сказав, что в «Болдинскую осень», «похоже, он написал всё». И женитьба, а затем горький, бесславный конец — это судьба, и сам поэт знал это, я думаю, его раздражительность в годы женатой жизни вызывалась не постоянными денежными заботами, долгами, расхождениями с женой во взглядах на выбор образа жизни семьи. Это все уже была Судьба, его Рок, Карма, как хотите. Потому, наверное, и написал накануне смерти эпиграф к последней своей повести «Береги честь смолоду».
Простите, что отняла у Вас время, есть вещи, о которых можно говорить и спорить бесконечно.
Дай Вам Бог сил и здоровья рассказывать детям в школе, что такое грех.
Полка Кирилла Кобрина
А. Перле. Мой друг Генри Миллер. СПб., «Лимбус Пресс», 1999, 352 стр.
Эта жизнерадостная, излучающая невероятную энергию книга «достраивает» русскую миллериану, затеянную питерским издательством «Лимбус Пресс». Достойное завершение примерно десятилетнего официального обитания Генри Миллера в отечественной словесности. Был период, когда этому неутомимому узкоглазому очкарику вздумали у нас подражать; в жизни получалось довольно слабо, в литературе еще слабее. И дело даже не в разном калибре литературного (и жизненного) дарования. Дело в том, что все эти монстры, «священные чудовища» эпохи модернизма — Миллер, Кафка, Бунюэль, Стравинский, Пикассо — настолько «штучны», настолько отличны как от простых современников, так и от непростых потомков своим, если угодно, физиологическим составом, силой энергетического заряда, ментальной конструкцией, этической стереоскопичностью, что любые попытки подражательства, пусть даже частные, пустяковые, вроде сексуальных приключений или способов курения трубки, совершенно бесполезны. Собственно, книга Альфреда Перле, парижского компаньона, собутыльника и «подельника» (не в уголовном смысле) Генри Миллера, именно об этом.
Осколок незабвенной, роскошной и тоже уже недостижимой Австро-Венгерской империи, легкомысленный журналист, маргинальный (что не значит «плохой») прозаик, Альфред Перле изображает своего друга Генри эдаким «американским дикарем», «простодушным», варваром, дорвавшимся до высокой европейской цивилизации, добродушно набивающим рот самыми лакомыми ее кусочками. Воплощение здоровья (любого: от физического до эстетического) в больной послевоенной (и предвоенной, если речь о Второй мировой) Европе — вот каков автор «Тропика Рака» в книге его австро-венгерского друга.
Позволю себе обратить внимание еще на два малозаметных, но любопытных обстоятельства. Первое. Описывая взаимоотношения Миллера с не менее монструозной Анаис Нин (которая была жива в годы написания книги), Перле осторожно раздваивает ее на доброго друга и помощника Генри «Анаис Нин» и его же любовницу Лиану де Шампсор. Кажется, нечто похожее проделал в своих воспоминаниях Андрей Белый с Любовью Дмитриевной Менделеевой. Странное и многозначительное совпадение. Второе обстоятельство. У меня есть небольшая претензия к (в целом хорошему) переводу книги. На странице 68 читаем: «…что, однако, не мешало ему регулярно обзаводиться триппачком». В уменьшительном суффиксе есть нечто благодушно-укоризненное, так и тянет вставить дурацкое: «Э-э, батенька! Да у вас триппачок!» Модернисты героической эпохи выражались иначе.
О. Дозморов. Пробел. Б. м., б. г., 32 стр.
Эта неподражаемо плохо изданная книга, не имеющая никаких опознавательных знаков, тем не менее достойна внимания читателя, буде он ее, сиротку без роду и издательства, где-нибудь обнаружит. На Урале не так уж много поэтов младше тридцати пяти лет, не испытавших влияния стихов Виталия Кальпиди. Екатеринбуржец Олег Дозморов — из их числа.
Его тихие, раздумчивые стихи, быть может, еще не совсем свободные от юношеских «размышлительно-рассуждательных» версификаций, но независимые не только от влияния мэтра новой уральской поэзии, но и от непременной для нынешних молодых провинциалов конвейерной иронии кибиризма, носят на себе отпечаток настоящего таланта. Дозморов простодушен, но это — «высокое
