и направляется к калитке увещевать бывшего пастуха.
— Ну так вот, — продолжает Чижиков, — человек начинает с «агу» и постепенно возвышается до осознания нравственного закона, который дан ему, как способность к прямохождению или слух. В том-то все и дело, что человек, взрослея, проходит те же этапы развития, что и человечество: от обезьяны до божества.
Иван Иванович спрашивает:
— Ну и о чем это, по-твоему, говорит?
Сережа Чижиков было надулся, по-видимому собираясь сказать что-то очень значительное, как на веранду вернулся Петр. Он некоторое время свирепо молчит, потом наливает себе с четверть стакана водки и говорит:
— На мой непросвещенный взгляд, человечеству вообще зря, не по заслугам, достался дар членораздельной речи. Не понимаю, зачем ему разговаривать, если из десяти тысяч человек один — человек, а прочие так… млекопитающие, которые и говорят-то всю жизнь производными от «агу»!
— Петь, — увещевает его Вера, — ты бы поменьше пил!
— Если бы даже одному бобру из десяти тысяч бобров было чего сказать, — замечает Иван Иванович, — то членораздельной речью он бы владел не зря.
— Вот именно! — соглашается Маша Книгер. — Как бы там ни было, погоду делает тот самый один человек из десяти тысяч, достойный дара слова, который его получил не зря. Вот когда я была в Атлантик- Сити, я обратила внимание, что там у всех безумно симпатичные лица, но совершенно не с кем по- настоящему поболтать…
Чижиков тем временем гнет свое:
— Это нам говорит о том, что если человек проживает за свою жизнь всю историю человечества, если он последовательно проходит через первобытность, жестокость и самовлюбленность античности, средневековый фанатизм и так далее, — то вот что интересно: по нему можно самое отдаленное будущее человечества предсказать. Вы понимаете, к чему я клоню?
— Не совсем, — отвечает Петр.
— По крайней мере, — продолжает Чижиков, — из этого феномена со всей очевидностью вытекает, что членораздельной речью человек обзавелся прежде, чем он научился пилить-строгать. Материалисты утверждают, что слово есть следствие производственных отношений, но если Люба Симонович в три года овладевает одним из самых сложных языков в мире, а в пять лет научается завязывать шнурки бантиком, то, значит, слово есть Божий дар.
Легка на помине, Люба Симонович поднимается на веранду и начинает о чем-то шептаться с Верой. Через минуту та хлопает в ладоши и говорит:
— Так, товарищи! Сейчас у нас будет представление домашнего театра! Сценка называется «Три красавицы небес», выступают все Симоновичи, включая собачку Аккордеон.
Впервые за весь вечер из-под стола вылез взъерошенный пес, нелепо оглядел компанию и зевнул.
— Кстати о четвероногих друзьях, — возглашает Митя Книгер и некоторое время молча смотрит поверх очков. — Агентство «Рейтер» сообщает, что в Гаване совершенно нечем кормить собак.
Воспользовавшись тем, что Вера и девочки отправились в дом костюмироваться, Петр выпивает полный стакан водки и долго шевелит пальцами над всякой домашней снедью.
— И как ты не лопнешь! — делает ему замечание Иванов.
— Видишь ли, какое дело: Вера замечает, что я выпивши, только в начале третьей бутылки водки.
На это Иван Иванович лишь убито покачивает головой.
Торжественно растворяется дверь в избу, и на веранде одна за другой появляются: Вера в вечернем платье, с черепаховым гребнем в волосах, Люба, вся закутанная в белый оренбургский платок, с веером, повешенным на запястье, Ольга в материном платье до пола и бархатной шляпке, которая налезает ей на глаза. Все трое принимают позы, Вера кивает мужу, и тот заводит губами дурной мотив.
поют Симоновичи на разные голоса и сопровождают пение довольно забавным танцем.
Аккордеон давился, но подвывал.
Митя Книгер зевал глазами, Чижиков, напротив, умильно наблюдал за представлением, Иван Иванович — непроницаемо, Маша смотрела в небо.
И было на что, действительно, посмотреть: уже не вечер, но еще и не ночь, небо темно-бирюзовое, в ранних звездах есть что-то воспаленное, похожее на сыпь, вся западная сторона затянута низким- пренизким серым облаком, точно кто одеяло набросил на горизонт.
Тем временем Петр, который продолжает наигрывать губами дурной мотив, нащупывает босой ступней Машину босую ступню и начинает легонько ее ласкать.
— Ногу прими, — не поворачиваясь к мужу, говорит Маша.
— Что?.. — спрашивает Митя.
— Я говорю, ногу прими.
Митя пожимает плечами и вперивается в газету — на лице у него выражение легкого недоумения и тоски.
Вдруг представление прерывается, Любовь начинает топать ногами, тонко плакать и наконец убегает в дом. Вера идет вслед за ней, через минуту возвращается и объявляет:
— Люба разнюнилась оттого, что на нее никто не смотрит. Начинаем сначала! Так: все смотрим на Любовь. Петь, заводи мотив…
И опять:
Вдали послышался звук мотора, и все навострили уши. Вообще тишина в этих местах такая, что любой превходящий звук слышен очень издалека.
Представление вдругорядь прерывается, но на этот раз без скандала; впрочем, по выражению лица Веры хорошо видно, что она устала прятать от гостей боль.
Чижиков говорит:
— Тут еще вот какая имеется закавыка: человеку даны готовые органы речи — например: голосовые связки, и, следовательно, он в физиологическом порядке загодя был подготовлен к речи, можно даже сказать, что человек изначально был обречен однажды заговорить.
— Так-то оно так, — вроде бы соглашается и в то же время не соглашается Иванов, — однако голосовые связки, равно как и кисть руки, — это продукт развития, и, следовательно, человек есть не только мысль, обращенная на себя, человек — это еще процесс. То есть я хочу сказать, что в течение
