Великая Черепаха и говорит: привет, деревянный бодхисатва». Последний штрих — из «буратинианы» Ал. Цветкова: «У каждого есть шанс оказаться в постели с Мальвиной или по крайней мере посмотреть ее последнее шоу».
Филипп Минлос. Да нет: стихи, поэма, танки. М., «АРГО-РИСК», 1999, 40 стр. («Библиотека молодой литературы», вып. 13).
Мандельштам писал о Чаадаеве следующее: «Зияние пустоты между написанными известными отрывками — это отсутствующая мысль о России». И далее, через абзац: «Из „Философических писем“ можно только узнать, что Россия была причиной мысли Чаадаева». Будто о Филиппе Минлосе написано, но вместо слова «Россия» нужно вставить слово «поэзия». Зияние пустоты (добавим от себя — огромной, объемной, завораживающей, наверное, бесконечной) между редкими словами в стихах Минлоса — это то, что традиционно называют поэзией. Поэзия была причиной его стихов.
Карманное издание, которое так и тянет назвать «цитатником» (только не Мао, а Минлоса; красиво звучит — «цитатник Минлоса»), удивительно всем — оформлением, макетом, графикой, стихами. Собственно, это не стихи, не тексты; скорее перед нами — «сегменты поэтической речи», редкие ноты минималистского опуса, немногословное, почти анонимное бормотание: «солдатики / раззвонились / по паркету / карамельные дни / медные всадники / ну оловянные / песочные часы / а потом опять / книга перемен». Олег Киреев, написавший послесловие к этой книге, считает стихи Минлоса вестниками новой поэзии, естественно (для этого поколения — см. выше) революционной: «Поэзия должна звучать на улице и провозглашаться с баррикады, так что поэзия может быть написана на знамени новой эпохи». Если это верно, то нас ожидают такие примерно лозунги на знаменах: «Едем в концлагерь / отдохнуть летом / экзамены / Эдем дизайн». Что же, чем хуже хрестоматийных: «Будьте реалистами — требуйте невозможного!» — или: «Вся власть воображению!»?
Ирина Шостаковская в представлении изд-ва «Автохтон». Б. г., б. м., страницы не пронумерованы.
Перед нами то же молодое поколение. В книге Ирины Шостаковской есть: неряшливости стихосложения, неточные рифмы (там, где таковые вообще присутствуют), псевдонаивное моралите (заставляющее вспоминать то вездесущих митьков, то Гребенщикова и Джорджа эпохи «Треугольника»), «приметы времени» («ворошиловский стрелок», «опиаты», «ни хуя мне не надо», «Берроуз», «Чапаев», «Кон-Бендит», «1968»), погрешности против родного языка (из тех, про которые сразу не скажешь — то ли намеренные, то ли нет), отсутствующие выходные данные и т. д. В этой книге нет: своего голоса, неповторимой интонации, энергии, экспериментов, отсутствия экспериментов, надсады, олимпийского спокойствия, погружения в язык, нулевой степени письма, слез. Есть две хорошие строчки: «Прощай, родная речь, выдохни мурку» и «Ремонт в ночи, на жопе патронташ». Но для книги стихов этого маловато.
София Парнок. Сверстники. Книга критических статей. М., «Глагол», 1999, 141 стр.
Малоизвестный, любимый лишь истинными знатоками поэт София Парнок оказалась довольно посредственной критикессой. «Независимость литературного положения Парнок отчетливо проявляется в ее критических работах. Читая ее статьи, мы получаем оценку „независимого эксперта“, оценку, не тронутую никакими литературными идеологиями и — почти никакими — личными пристрастиями», — читаем мы в предисловии издателя. Знакомство с книгой делает это утверждение сомнительным. Удивительно брюзгливый тон, чугунное полемизаторство, порой на грани самопародии («суетливый лепет „мыслителей“», «символист спустился в себя с сетью, сплетенною не суровым художественным принципом, а рукою самодовольною и неразумною, и вот почему сеть его наполнилась недостойной лова плотвой»), трескучая и назойливая «духовность», выраженная почему-то ростовщической лексикой («Степенью духовной платежеспособности определяется на весах вечности мировая, национальная и индивидуальная ценность личности»); все это лишь изредка скрашивается остроумными и точными пассажами вроде: «Брюсов всю жизнь писал стихи, чтобы купить себе памятник на парнасском кладбище, „где Данте, где Виргилий, где Гёте, Пушкин где“. Булочница в надгробной надписи поминает баранки, Брюсов — строфы, страницы и т. п.». Удачно также определение основной, характернейшей черты Брюсова: «гениальная остервенелость воли».
Слишком большое количество опечаток окончательно портит впечатление от этой книги. Последние лет двенадцать подарили нам «шедевры» издательского дела с рекордным числом опечаток. (Достаточно вспомнить загубленный в середине 90-х единственный пока в России сборник прозы Игоря Померанцева — его явно не касалась рука корректора. Да и редактора тоже.) «Сверстники» Софии Парнок до рекорда, конечно, не дотягивают, но по степени дикости корректорских оплошностей могли бы составить конкуренцию кому угодно. На стр. 31 читаем (далее следует текст, представленный именно так, как он напечатан в рецензируемой книге):
«Ибо
что знач ит усовершенствовать, „обработать“ художественную ф
орму, как не усовершество- ва
ть свое содержание?»
Истинный авангард!
На стр. 36 Бориса Бугаева обзывают «Андреем белым», на стр. 80 бедный Брюсов «довит» метры, а на стр. 41 достается даже Пушкину, который просто-таки погрязает в тавтологии:
Стивен Спендер. Храм. Роман. Предисловие Е. Берштейна. Перевод с английского В. Когана. М., «Глагол», 1999, 272 стр.
В 80-е годы среди выживших писателей-модернистов стало модным доделывать и издавать свои ранние романы. Смертельно больной Кортасар печатает «Экзамен»; Стивен Спендер, английский поэт, прозаик, критик, друг Одена и Ишервуда, вдруг решает отдать на суд публики «Храм». Что это: старческое крохоборство, отчаянный жест вслед уходящей жизни, попытка преподать урок окружающей скептически- релятивистской культуре? Трудно сказать. В любом случае «Экзамен» еще можно серьезно рассматривать эстетически; «Храм» — вряд ли.
На обложке русского издания этого романа красуется купающийся арийский юноша. Над его головой, крупными буквами — СТИВЕН СПЕНДЕР. И еще крупнее: ХРАМ. «Храм» и есть этот полунагой немчик в его мышцатой телесности; роман Спендера есть описание паломничества в страну таких вот «храмов» — веймарскую Германию. Поначалу кажется, что перед нами — нечто вроде «романа с ключом», в котором под чужими именами выведены сам Спендер и его друзья Ишервуд с Оденом. Они живут себе поживают в Оксфорде, без конца треплются на разные темы, пописывают стихи и романы. В общем, ранний Хаксли. «Желтый Кром». Однако затем возникает некий немец Эрнст Штокман и приглашает главного героя в Германию, в Гамбург — естественно, не на луну смотреть, а «изучать немецкий для письменной работы по философии». Философия оказывается несколько греческого толка, с изрядной к тому же долей сенсуализма. Героя водят по гомосексуальным кабакам, буржуазным и богемным домам, бисексуальным тусовкам и живописным окрестностям Рейна. Много пива. Много доступных мальчиков. Много разговоров о разном. На дворе — лето 1929 года. До начала мирового экономического кризиса остается еще несколько месяцев. Затем герой уезжает в Англию и навещает Германию уже в 1932 году. Красивые мальчики превращаются в
