Все закурили и задумчиво примолкли, словно пытаясь осмыслить бездонную ночь. Насонов тоже закурил, с удивлением чувствуя, как дым терпко и щекотно пошел в грудь, очистившуюся во время дождя сырым воздухом.
— Надо же, па-лы, — с пришептом, слюнявя языком мундштук папироски, сказал Заремба. — Наш пароход топить. А нас кто спросил?
— А чего им ты!.. — зло отозвался Корнилович. — Им карман набить… А ты им чего?! — Он захлебнулся негодованием. Но хозяйственный мужик Жевентьев разумно заметил:
— Не знаю, что там с ихними карманами, а мое-то барахло тоже не казенное, тоже домой снесу — на хрена ему тонуть.
Вслед за ним и остальные подались собирать вещи. Через несколько минут чемоданы, сумки и рюкзаки стояли рядком вдоль края пирса. Насонов тоже спустился в кубрик за своим рюкзаком, а теперь вновь сидел на прежнем месте, курил и смотрел на выставленные вещи — каждая хранила в себе немного своего хозяина. Вещи, как и люди, были разные: чемодан с отбитым углом, перевязанный капроновым концом, модная импортная сумка с английскими надписями, тугой толстый рюкзак… Кандей Корнилович освобождал тесную, похожую на карцер кандейку. Рыбаки, одетые в темное, помогали ему, передавая из рук в руки сохранившуюся от путины провизию, и казалось, что белые кульки и коробки без опоры переплывают по воздуху из кандейки на пирс.
Но, поделив провизию, команда не сразу понесла домой добычу, а разбрелась по маленькому судну в поисках мелочей, уже ненужных для оставшейся плавучей жизни обреченному сейнеру, но которые еще можно было унести с собой, чтобы немного утешить супруг. Боцман тоже присмотрел себе вещицу — рынду, медный корабельный колокол, висевший в тени под козырьком рубки. Рында была для сейнера что подкова на двери для крестьянского дома. Но, видимо, эта рында назвенела не очень много счастья их суденышку. Насонов все-таки решил забрать ее — наверное, из жалости, которая жила теперь рядом с его болью.
Он отвинчивал крепивший рынду болт, когда увидел Корниловича, уже шагающего по пирсу. На спине у кандея был внушительный вещмешок, а в руке он нес чемодан с отбитым углом. Из кубрика послышался шум, что-то упало и стеклянно покатилось по крутой лесенке. На палубу вырвался растрепанный Заремба.
— Стой, па-ла! — завопил он, прыгнул на пирс, нагнал Корниловича и, маленький перед высоким, крепкими руками развернул его и, вцепившись в куртку кандея, начал мотать из стороны в сторону, как большую соломенную куклу.
— Братва! — кричал верткий Заремба. — Он видак упер. А мы же видак на общак купили.
— Ну ты чего, ты чего, — ошеломленно приговаривал Корнилович. — Имущество теперь ничейное, все равно утонет…
Он все же послушно вернулся, открыл чемодан, и видеомагнитофон был выставлен на осудительный обзор команды. Все собрались вокруг.
— На бочку видак, — хрипло посоветовал чумазый механик Фетисов. — И телик на бочку.
В основании пирса тем временем затарахтел мотор, и желтый свет от мотоцикла осветил столпившихся. Капитан на своем «Урале» проехал между расступившимися людьми. В коляске помещалась его широкая супруга. На голову ее был напялен тесный шлем, и насупившееся женское лицо вылезало из него, как перестоявшее тесто из синей кастрюли.
— Бабу привез… — вполголоса обронил кто-то с издевочкой.
Капитан грозно посмотрел на рыбаков, но не увидел сказавшего, зато заметил черный видеомагнитофон. Не глуша мотор, тяжело оторвал себя от мотоцикла, проворчал:
— Накинулись… Свора. — И, обойдя тарахтящий мотоцикл, вдруг ловко подцепил видеомагнитофон, сунул его в коляску на колени супруги. — Вер, стережи, а я сейчас…
— Денис Матвеич, какого хрена! — возмутился Заремба.
Но капитан двинулся животом на рыбака.
— Заремба! Много болтаешь, Заремба! — грозно сказал он. — Много, говорю, болтаешь!
Рыбак по привычке отступил, а капитан, недовольно хекая, спустился на МРС, но скоро вернулся, осторожно неся перед собой массивную корабельную рацию.
Заремба выборматывал негромкий мат. Но капитан больше не хотел замечать рыбака. Он втиснул супруге в коляску еще и рацию, а сам взгромоздился в седло, плавно газанул, намереваясь отъехать, но на пути его встал Насонов. Боцман хмурился и, казалось, что-то пережевывал: широкая челюсть его двигалась, круглые желваки напрягались под грубой кожей.
— Денис Матвеич. — Насонов смотрел на капитана глубокими темными глазами. — Так не пойдет… Видак придется на бочку.
Капитану стало неуютно от тяжести его темного взгляда, он скованно ухмыльнулся и заглушил мотор. Сняв фуражку с вспотевшей плеши, повесил ее на зеркальце заднего вида.
Видеомагнитофон поставили на мотоциклетную коляску. Супруга капитана удрученно вздохнула и крепче обняла уцелевшую рацию. Заремба принес листок из школьной тетради и авторучку, оторвал от листка девять одинаковых кусочков, на одном накалякал жирный крестик, скомкал бумажки и бросил в капитанскую фуражку.
— Тяни, Денис Матвеич, — улыбаясь, предложил Заремба.
— Я не буду, — с непроницаемым лицом отстранился капитан.
— Как знаешь, — хихикнул рыбак и протянул фуражку дальше.
Боцман забыл к этой минуте о сегодняшней своей мудрости и вернулся в свое прежнее жизнелюбие. Когда подошла его очередь, он с трепетом запустил руку в фуражку, катнул пальцами несколько оставшихся комочков, поймал один. И уже он не видел других людей, они отодвинулись за окраины его зрения, а пальцы поспешно сами разворачивали бумажку, и на ней мелькал, проявлялся жирный крестик, нарисованный Зарембой.
— Моя!.. — выдохнул свою возбужденность в лица рыбаков Насонов и протянул им подрагивающий мятый листочек с меткой.
Все с болезненным разочарованием посмотрели в его руку. И для них в свою очередь перестал существовать боцман с его удачей и новым имуществом. Один из них уже побежал в кубрик за телевизором. А Заремба зло готовил второй жребий, теперь на восьмерых. Капитан, молчавший все это время, через общий говор и суету сказал вкрадчивым голосом, который услышал только Насонов рядом:
— Ну что, Миша, взял? — Внимательные глаза исподлобья смотрели на боцмана, как два надзирателя.
— Взял, — с тихим вызовом ответил Насонов.
— Ну-ну, ты свое не упустишь…
— А ты думал, Денис Матвеич, я расстелюсь перед тобой?
— Ну-ну…
Сердитый на капитана, Насонов с видеомагнитофоном под мышкой и рюкзаком на плече устало брел в темный поселок, в котором только лампы на столбах в нескольких местах портили ночь световыми дырами. Боцман в темноте поднимался на сопку по самой крутой и длинной из четырех деревянных лестниц, налепленных на склоны, — она была ближе к пирсу. И ступеней, он знал, в лестнице насчитывалось двести тридцать две. Иногда боцман останавливался передохнуть и, держась за перила, видел в широком уходящем в ночь заливе на рейде несколько плавучих городов в огнях. И боцману тогда чудилось, что он поднялся над миром и переступает по шаткому воздушному мосту в тьму неба и что земли нет под ним.
Наверху деревянный тротуарчик повернул в глубь поселка. За несколько минут боцман дошагал до своего дома — большого островерхого строения. Две комнаты в левом углу дома принадлежали боцману и его молодой жене.
Насонов беспечно хотел сразу постучать в дверь, но занесенную руку кто-то придержал за широкое запястье. Рука затвердела, и холодная спина тоже стала деревянной, а тот, кто придержал руку, расчетливо обитал где-то за спиной самого Насонова. То существо было тяжелым и гнетущим, нельзя было освободиться от его хватки. И Насонов вспомнил, что ночью не следовало приходить домой. По своему прошлому опыту и опыту своих товарищей он хорошо усвоил к сорока пяти годам, что любовь и доверие, эти до воздушности нежные субстанции, часто в морских семьях обретают расчетливую материальность и
