нищего. Но люди на сейнере молчали и старались не замечать друг друга.
Насонов от растерянности и безделья взял щетку на длинной ручке и начал тщательно сметать ночной мусор с палубы в шпигаты. Он хотел со всеми своими мыслями и чувствами раствориться в бесхитростном труде. Команда молча взирала на его занятие, и никто не сказал ему о напрасности его усердия. Каждый понимал, что Насонов делает сейчас то же, что обычно люди делают с покойниками.
Каждый рыбак из команды, конечно, ненавидел свое судно. Так они по крайней мере постоянно думали и говорили на протяжении всей путины — сейнер съедал их здоровье и жизнь. Но на деле сейнер был каждому больше чем дом, чем просто жилище или место работы. Земной дом бывает вверен человеку, в море же все наоборот: рыбак со всей своей жизнью вверен судну. Скоро к работе боцмана присоединился Заремба. Он сходил за тряпками и водой, чтобы отмыть от жирного налета иллюминаторы рубки. А сонливый Свеженцев стал черпать старым ведром забортную воду и поливать для большей чистоты выметенную палубу. Еще кто-то уже драил гальюн, выметал кандейку, а кто-то соляркой очищал от копоти широкий кожух чадящей выхлопной трубы. Каждый добровольно делал ту необязательную нудную работу, на которую никогда не сыскать охотников.
Насонова работающие люди скоро вытеснили на бак, в самый нос корабля, и он остановился у борта, стал смотреть, как суденышко подминает под себя зеленоватую толщу. Сейнер скоро вошел в большое стадо сивучей, плывущих в неведомые рыбные края. Вожак высунул из волн блестящую лысую, как у капитана, голову и злобно фыркал на корабль. Звери не уходили в глубину, а подобно бестолковым, собранным в толпу людям глупо толкались, освобождая путь железному киту. Насонов понял, что звери, как и люди, собранные в толпу, забывают о себе и становятся одним ороговевшим тупым существом. И отчего-то Насонов подумал теперь, что есть посреди бездонного свободного моря гигантская воронка, и все в мире — и эти сивучи, сейнер, птицы, и сам Насонов — слепо стремятся к центру водоворота. Мир улетал, проваливался в темень.
Насонов пошел, придерживаясь за борт, — спрятаться куда-нибудь от своего предчувствия, от неясного страха, парящего вместе с ветром. Он спустился в пропахшее горячей соляркой и маслом машинное отделение. Шумный громоздкий дизель сотрясался в тесном объеме.
— Дотянем до места, Гриша? — просто так спросил Насонов в самое ухо механика Фетисова.
— Дотянем, — кивнул тот большой мрачной головой.
У каждого на судне, помимо его койки, было и еще какое-нибудь место, где душа впадала в тишину, независимо от вешнего шума и бури. Боцман давно замечал за собой и другими, что человек может часами просиживать в одном углу и при этом не читать, не разговаривать и особенно ни о чем не думать. Он сам часто спускался к машине и садился в сторонке на инструментальный ящик. Механик Фетисов знал такую слабость за боцманом и всегда держал деревянную крышку ящика чисто протертой.
Фетисов всю ночь трудился над двигателем, снимая и заменяя все доступные для разборки детали на старые, почти негодные. Теперь сбитые с регулировки, выработанные клапанные коромыслица прыгали, как молоточки пьяных гномов. Старый экономайзер на каждом ходу одного из поршней выпрыскивал тончайшую тугую струйку солярки наружу — в железный корпус корабля.
Фетисов, насупившись, оседлал винтовой железный стульчик и с тоскливым раздражением слушал неровную работу дизеля. Но слух Насонова не смог распознать нарушений в железном рокоте машины. Убаюканный, он скоро погрузился в тягучую полудрему. И лишь спустя час его вывел из оцепенения Заремба, спустившийся в отделение, чтобы позвать всех наверх — пить в рубке спирт из компаса.
Когда вся команда собралась в тесной рубке, капитан застопорил ход судна — камни в двух кабельтовых баламутили поверхность. Пенные буруны облизывали лысые каменные шишки на огромной подводной голове. Капитан что-то записывал в судовой журнал аккуратной в чистописании неспешной рукой.
— Денис Матвеич, чего строчишь? — спросил Заремба, подобревший от предстоящей выпивки компасного спирта.
— Алиби пишу, — серьезно ответил капитан.
Заремба посмотрел сбоку в записи.
— «Одиннадцать пятьдесят: на траверзе мыса Геммерлинг вошли в плотный туман», — прочитал он и добавил: — Здоров врать. Где же туман?
— А вон туман, — спокойно возразил капитан и показал авторучкой вдаль, левее пузатых зеленовато-бурых сопок острова, выпертых на поверхность вулканической силой. На горизонте жидкая белая полоска тянулась над морем. — Главное, что синоптики объявили и все, значит, сходится… — Денис Матвеевич строго посмотрел на рыбаков: — Чтобы всё дословно изучили. Чтобы ответить, если комиссия спросит… И остальное там. — Взгляд его переместился в собственные внутрение страхи: — А то не дай бог…
Один из рыбаков тем временем разбирал магнитный компас, в механизме которого плескалось семьсот двадцать граммов спирта, — такое добро не имело возможности пропасть даром. В рубку принесли котелок и три уцелевшие покореженные кружки. Рыбак слил спирт из компаса в котелок, а потом, краснея от усердия, стал наполнять кружки, стараясь не ошибиться даже на грамм, чтобы никто не почувствовал обиду.
Каждый пил тихо, не произнося бесполезных слов, не кивая, не мыча и не улыбаясь. А сначала устремлял остановившийся взгляд внутрь кружки, будто в пропасть, и, зажмурившись, нырял в ее глубину.
Насонов тоже выпил и спустя минуту, чувствуя от спирта колючее тепло в животе и груди, сказал в пустоту отодвинувшихся куда-то, ставших чужими людей:
— Пароход на камни отведу я.
— Отведи, — подумав, согласился Денис Матвеевич. — Наденешь спасжилет и за борт сиганешь чуть раньше, чтобы тебя самого не ударило.
— Отведу, — подтвердил боцман.
Через полчаса от острова два рыбака-прибрежника привели широкий просмоленный кунгас. Команда перебралась в лодку, а боцман разделся до трусов, натянул на голое тело неудобный спасательный жилет и одежду передал товарищам, которые подспудно хранили в своем молчании радость, что не им предстоит выполнять опасную работу.
Насонов перевел судно на «малый ход», провожая взглядом кунгас, который уходил к камням первым, чтобы подобрать боцмана из воды, когда он прыгнет за борт. И на носу лодки был виден массивно стоявший у высокого битинга Денис Матвеевич в глубоко натиснутой на толстую лысину фуражке. Боцман крутнул штурвал, медленно поворачивая вокруг маленького урчащего дизелем судна весь мировой объем — вместе с океаном, туманами, сопками, небом. Выровнял ход судна так, чтобы кипящая рана бурунов, портившая морскую поверхность, оказалась на курсе, помедлил минуту, прислушиваясь всем телом к холодным ветреным струям, затекающим в отдраенные двери рубки, и перевел сейнер на «полный вперед». МРС задрожал, выметывая из трубы черные натужные клубы, враскачку пошел к бурунам.
Сейнер покачивался на вялых морских пригорках, быстро нагоняя осторожный кунгас, умеривший перед камнями прыть. Насонов посмотрел влево за борт, примеряя свой скорый прыжок в воду, и увидел лица рыбаков в кунгасе — лица будто затвердели и стали желтыми высушенными масками. А еще дальше возвышался застывший неживой берег и помертвевшее до синевы небо. Насонов повернул голову вперед, и будто сквознячки выстудили из его одрябшего поникшего большого тела остатки тепла.
Он опять увидел огромный деревянный барк, шедший прямым курсом на МРС. Боцман выпустил штурвал, отступил на несколько шагов назад, к лесенке, круто уходящей в кубрик, и спиной стал падать в подводную океанскую пропасть. Он успел увидеть, как мощный киль барка, изготовленный из цельного трехсотлетнего дубового ствола, врезался в сейнер, с хрустом подломил жестяной нос маленького суденышка, размозжил рубку, и боцмана захлестнула стылая водяная тьма. Одна полоска света какое-то время еще сочилась сквозь зеленоватую толстую муть — но скоро иссякла, кто-то жадным ртом допил мелкие световые капли.
А рыбаки в кунгасе видели, как судно левой скулой протаранило буруны. Массивные железные внутренности оборвались с гулом и что-то сокрушили в трюме. Белая кубастая рубка деформировалась, словно надвинутая на глаза кепка. И механическое сердце в сейнере умерло. Разбитый корабельный труп с развороченным левым бортом отвалился от камней и уже на глубине клюнул носом, так что куцая корма
