Юрий Каграманов
Бегство вперед?
Почему новым президентом России стал бывший офицер КГБ, а не Владимир Буковский, допустим? Вопрос (услышанный мною от И. Б. Роднянской, ею же, как я понимаю, поставленный с чисто эвристической целью) может показаться неожиданным, даже нелепым, если учесть сложившуюся расстановку сил. Но в начале 90-х нелепым показалось бы скорее предположение, что следующим президентом может стать бывший офицер КГБ. Разве только в случае реванша «красных».
Что изменилось за минувшие годы?
Не было недостатка в предупреждениях, что переходный период будет трудным (Солженицын, еще раньше — Г. Федотов, И. Ильин, С. Франк, другие мыслители эмиграции). Но такого провала в некое подобие феодализма (притом наихудших времен), кажется, не ожидал никто. Бывшая номенклатура, в основной части внутренно не готовая к демократии (как, впрочем, и остальной народ тоже в основной своей массе), залегла в своих «уделах», обрастая услужающими «структурами», средствами информации и т. д. и в значительной мере утрачивая даже тот диковатый, но по-своему требовательный инстинкт государственности, который был ей свойствен в прошлом. Другие инстинкты заговорили в ней больше остальных — самосохранения и захвата. Вероятно, к ней можно отнести сказанное Ключевским о феодалах эпохи политической раздробленности: «Если бы они были предоставлены вполне самим себе, они разнесли бы свою Русь на бессвязные, вечно враждующие между собою удельные лоскутья…»
В таких обстоятельствах задача спасения российской государственности становится одной из самых неотложных. Этого, кажется, не понимают бывшие диссиденты, те, что звучат в эфире радио «Свобода». Зато это хорошо понимает, чувствует Путин. Россия по своей идее — единое, в высокой степени централизованное государство, что «заложено в ее генетическом коде, в традициях, в менталитете людей» («От первого лица. Разговоры с Владимиром Путиным»).
Другая угроза обычно формулируется как чеченская. Хотя на самом деле речь идет не столько о судьбе третьестепенного «субъекта федерации», сколько о чем-то гораздо большем, именно — внешней угрозе. И это тоже хорошо понимает Путин. Некоторые его высказывания дают основание предположить, что в иных обстоятельствах он бы не отказался от рассмотрения вопроса о независимости Чечни. Но: «…я ни на секунду не сомневался, да и для элементарно политически грамотных людей давно было понятно, что Чечня не ограничится только независимостью самой Чечни. Она будет использована как плацдарм для дальнейшего нападения на Россию… Вот захлестнуло бы Дагестан — и все. Кавказ отошел бы весь, это же понятно. Дагестан, Ингушетия, а потом вверх по Волге — Башкортостан, Татарстан. Это же направление в глубь страны». То есть речь идет об исламском экстремизме, поднявшемся, как на дрожжах, в странах «глубокого» Юга и все активнее пробивающемся в вожделенные пределы мусульманских республик СНГ и самой России. Чечня здесь — «точка выброса жала» (воспользуюсь выражением Антонена Арто, употребленным в ином контексте). Завтра могут появиться, и почти наверняка появятся, другие точки.
А бывшие диссиденты, особенно те, что остались за рубежом, как правило, взирают на Северный Кавказ через западные окуляры: они видят здесь нарушения прав человека и ничего больше. Верно, что российская сторона, так сказать, на молекулярном уровне дает немало поводов для вполне справедливого негодования на сей счет. Это результат общего падения нравов (на которое с чеченской стороны еще «накладываются» пережитки дикости и религиозный экстремизм). Так что присутствие в Чечне разных европейских комиссаров, наблюдающих за соблюдением прав человека, было бы совсем нелишним. И наверное, они получили бы гораздо более широкий доступ в Чечню (и, значит, гораздо успешнее выполняли бы свои обязанности), если бы Запад проявил большее понимание российской политики в этих местах.
Но вот как будто нешуточный вопрос: не сворачивает ли новое государственничество, хотя бы отчасти, на старый путь? Не происходит ли «реванш КГБ» (Буковский по радио «Свобода» высказал довольно распространенную в определенных кругах точку зрения) — в той мере, в которой он вообще возможен в изменившихся условиях?
Сам Путин вроде бы не дает оснований для подобных опасений. Его высказывания и его первые действия говорят о том, что от советских гипертрофированных представлений о государстве он ушел бесповоротно. И в целом его программу действий можно, вероятно, назвать либеральной, пусть и с некоторыми коррективами. Заметим, однако, что и Путин нигде (в «Разговорах…») не отрекается от КГБ или, во всяком случае, от того подразделения, в котором служил, — внешней разведки. Он говорит об «ошибках», допущенных в 1953, 1956 и 1968 годах (Берлин, Венгрия, Чехословакия), но не более того. Кто знает, может, он хотел бы высказаться на сей счет более решительно, но не сделал этого из тактических соображений. В то же время некое чувство корпоративной солидарности, которое он испытывает в отношении места своей прежней службы и своих прежних товарищей, несомненно, вполне искренно.
Вероятно, Путина следует определить через оксюморон: это человек старого (советского) — нового склада. Но такой президент «соответствует» стране, какова она есть сегодня.
Сказочный Иван — солдатский сын тридцать лет и три года Лихо одноглазое на плечах носил, так что люди позабыли различать, где кончается Иван и начинается Лихо. Пока в один прекрасный день он не сбросил с себя постылого. В реальности так не получается. Освобождение от советского прошлого, разностороннее осмысление его — процесс, который длится уже более десяти лет и еще затребует немало времени. Иначе, наверное, и не могло сложиться. В годы, предшествовавшие революции, не раз было замечено, что в России народ и интеллигенция живут как бы в разных ритмах: первый — в замедленном, вторая, с ее далеко идущими чаяниями и требованиями, — в убыстренном, «безумном». Нечто подобное наблюдается и сегодня, хотя контраст уже не столь сильно бросается в глаза.
Когда «авангард» (Петр I, большевики) резко уходит вперед в том или ином направлении, «тылы» долго подтягиваются за ним и даже заставляют его в какой-то момент податься назад. Такие разрывы или чреваты великими потрясениями, или являются их следствием. Между тем на сей раз никто, кажется, не хотел, чтобы снова пошел дым коромыслом. Сам Буковский, сколько помню, предупреждал против чересчур резких перемен.
Но в таком случае надо мириться с постепенной, исподволь совершающейся трансформацией «человеческого материала», доставшегося в наследство от советской эпохи. И не переносить на людей автоматически пороки институтов, которым они служили. Заметим, что советская ментальность — не литая, но собранная или, точнее, сбитая из разнородных и порою трудносовместимых друг с другом элементов, «блоков», «глыб». Сейчас, в распаде, удивляешься тому, как они вообще могли составлять одно целое. Сравните, например, мир детства и мир взрослого человека — они намного дальше друг от друга, чем это, вообще говоря, может быть допустимо; кажется, что детей готовили (особенно в 30 — 40-е годы, но и позднее тоже) совсем не для той жизни, какая была в действительности. Или вот, ближе к нашей теме: романтика «щита и меча» и деятельность КГБ по своему объективному значению (на международной арене в частности) — много ли между ними общего? Я это к тому говорю, что среди элементов распавшейся (или распадающейся) советской ментальности есть те, которые алхимики назвали бы caput mortuum, «мертвой головой» (остатки предыдущих опытов, не годящиеся для опытов последующих), а есть другие, которые могут еще пойти «в дело».
Алхимия в некотором отношении подобна «живой жизни» — всегда в поиске, хотя часто ищет вслепую и находит не всегда то, что ищет.
В тех же сотрудниках советских спецслужб были человеческие свойства, природные и воспитанные, которые в ином контексте могут оказаться безусловно ценными. Так в алхимическом горне различные
