кому-то премию, то другие могут начать мстить…» — «Мне мстить? За что?» — «Они будут думать, что вы подкуплены… Вы не знаете этих людей. У вас могут быть очень крупные неприятности… Во всяком случае… во всяком случае, не вступайте ни с кем из них в разговоры наедине». — «Да как же мне можно мстить? — поражаюсь я. — Каким образом?» — «Не знаю. Каким угодно. Придумают, будьте покойны». — «Но тогда… Боже мой!.. А что, если… вот это яблоко… я вам сейчас отдам, Ирина Сергеевна. А вы завтра им передадите. Вы сможете так сделать?» Она замялась. Долго не решалась ответить. «Понимаете… Я, конечно, могу. Но вы должны знать, что это будет конец моей работе». — «Почему?» — «Ну как же! Все ясно: значит, я с вами встречалась, значит, я с вами знакома… Дело даже не в том, что я сорвала конкурс. А сразу подумают, что я вела какую-то свою интригу. Может быть, я специально вас вызвала в качестве этого тысячного покупателя. Ведь в бухгалтерии ведется счет. Сегодня были две предпоследние покупки… Нет, это будет мой последний день, точно… Я так долго искала эту работу. Два года не могла прилично устроиться… Зачем я, дура, назначила вам встречу в магазине!» — «Ой, ну, — бросился я ее успокаивать, — я не подумавши сказал. Считайте, что я вас ни о чем не просил». Она еще помолчала с минуту. Потом разлила остатки шампанского по бокалам. «Давайте яблоко», — сказала она. «Нет, не дам». — «Давайте, давайте. Не страшно. Еще устроюсь куда-нибудь… Тем более вон муж дал пять тысяч. Да я кое-что накопила за полгода. Как-нибудь проживем с дочкой… Давайте, Валерий Вениаминович. В самом деле, почему вы должны… Пожилой человек, зачем вас впутали… К тому же вы, в принципе, не имеете отношения ни к чему этому… Давайте, я им передам. А вы завтра утром уезжайте куда-нибудь, скройтесь на всякий случай. У вас есть друзья?» — «Как же я уеду, — говорю, — когда мне шкаф привезут?» — «Да, я забыла. Вам дали шкаф? Какой?» — «Книжный, итальянский». — «Плюньте на него. Уезжайте». — «Жалко». — «Ну, тогда попросите кого-нибудь посидеть у вас в квартире. Вон супруга моего попросите. Вы ему оказали услугу, теперь пусть он вам… Пойдемте, мы сейчас ему позвоним». — «Нет, Ирина Сергеевна, я отказываюсь от этого варианта. Решительно. Сам буду действовать». — «Как? Да вы же ничего не знаете в этих делах!» — «Как-нибудь. А вообще-то я знаете что думаю. Если уж случай поместил меня в такую древнегреческую комедию… или, скажем, не случай, а Судьба… то я по-древнегречески и к Судьбе должен относиться. То есть вполне бесстрастно выполнять предначертанное. Такими были их герои. Сейчас это давно забылось, и мы под героизмом понимаем совсем противоположное: своеволие и борьбу с Судьбой, с ее неизбежностью… Это романтический взгляд, который пока превалирует, но не исключено…» — и так далее я продолжал говорить, стараясь отвлечь ее от мыслей — грустных и виноватых. Потом посередине речи заметил, что эти рассуждения и меня самого как будто ободряют… Ну вот. Таким образом мы допили шампанское и расстались. До десяти часов досидели. Поехал домой.
…Я не знаю, зачем такие вещи с людьми случаются — посторонние, ненужные. Ведь это даже не как болезнь. Болезнь если и настигнет неожиданно, все равно она твоя. Изнутри происходит. Даже инфекционная… Хотя это в более широком смысле: микробы жили внутри, только не было для них условий. И вот эти условия настали… Все равно ты сам их сделал. Поэтому любая болезнь предчувствуется, а иной раз и вынашивается подсознательно: сам ее выращиваешь… Или, скажем, арест в сталинские времена. Тоже предчувствовался — и еще как! Вынашивался… Страх опять же. Он притягивает соответствующую опасность. Это многими замечено… Во всяком случае, чувствуешь определенную логику в окружающем мире и опознаешь события, которые с тобой внезапно происходят… Поэтому уж не так внезапно… Чувство рока. Шаги Командора… А тут — что? Полная какая-то неразбериха, путаница. Явилась — и ты тычешься во все стороны, концов не найдешь. Задурила голову. Откуда нагрянула — непонятно. Какая там судьба, какой рок! Я понял, что ничего похожего на античные представления. Это я просто Ирине Сергеевне зубы заговаривал, чтобы не так сильно переживала… Или, например, у Сологуба была недотыкомка. Что ж, это новый образ судьбы, не античный. Но она тоже обладает логикой, вполне отчетливой. С этим спорить бессмысленно, потому что она описана как своя, внутренняя… Да, тоже вроде болезни… Ты, пожалуй, скажешь, что я столкнулся с недотыкомкой внешней, или, так сказать, общественной. Но я совершенно не верю в такие штуки, знаешь ли. У общества нет подсознания, нет коллективной души. И никакой Юнг меня не убедит. Не надо… Никакой Даниил Андреев… Просто все происходит от нашего незнания. Точней, от принципиальной непостижимости многих вещей… Просто я понимаю так, что большие информационные системы, когда они переходят некий порог сложности, перестают описываться в терминах детерминизма. В них появляются стохастические процессы и начинает расти хаос, как в термодинамических системах. Вот так примерно… А там, где нет детерминизма, там и о Судьбе не может быть речи. Правильно ведь?
…А что было дальше? Ну, не мог заснуть. Читать тоже не мог. Даже этот стеллаж… хотел разобрать книги и распилить его — не стал, махнул рукой в конце концов. Хожу только из угла в угол и курю. Потом опять лег — уже в третий раз… Снотворное я никогда не принимаю. У меня и нет… Наконец провалился в какое-то забытье. Не знаю, сколько было времени. Часов пять, наверное… В десять раздается звонок. Я насилу глаза продрал, ничего не пойму. Туда-сюда, накинул халат, подхожу к двери: «Кто?» — «Вам шкаф привезли!» — кричат. «А, ну ладно», — вспомнил. Отпираю… И где же шкаф? — никакого шкафа. Стоит этот джентльмен, один из хозяев, улыбается, как невинный младенец. «Вам привезли, Валерий Вениаминович? Доброе утро…» — «Что? Ничего еще не привозили…» — «Как? А я думал, они уже здесь, я же распорядился… Вот, хотел обмыть», — и показывает огромную бутылку коньяка в коробке. «Чего обмыть? В десять утра?» — «А что?.. Вы не будете возражать, Валерий Вениаминович, если я у вас подожду? Должен приехать мой племянник, он у нас на складе рабочими командует… А мне крайне необходимо дать ему одно задание, а то потом я его целый день не увижу…» — «Ну заходите», — бурчу с явным неудовольствием. То есть для меня явным, а он делает вид, что для него ничего не «явно». Проходит непринужденно, снимает пальто… И только тут я вспоминаю наставление Ирины Сергеевны, чтобы я ни с кем из них не говорил наедине. Ужас, как мне сделалось тошно!.. Да еще этот коньяк: он его ставит мне на письменный стол и вынимает из коробки… Я начинаю так осторожно: «Знаете что… Как вас зовут?» — «Руслан». — «Знаете что, Руслан, уважаемый… Я сейчас подумал… Мне бы очень не хотелось, чтобы вас здесь видели, когда привезут шкаф…» — «Да? — оборачивается. — А почему?» — «Так. Вы, конечно, можете здесь сидеть, раз уж зашли, но с вашим племянником встретьтесь, пожалуйста, в другом месте… А когда они приедут, я сюда прикрою дверь, и шкаф занесут в другую комнату. Давайте так сделаем». Он смотрит на меня: «Странно. Чего это вы?» И я начинаю куда-то ехать: чувствую, что делаю что-то неправильное, недопустимое, а что — понять не могу… А он совсем уж пристально вглядывается: «Вы чего-то боитесь?» — «Ну, — мямлю, — не хочется, чтобы были потом разговоры». — «Какие разговоры? О чем?» — «Ну, что мы с вами… будут потом говорить…» — «Кто?» — «Ваши друзья… компаньоны или как там…» И тут я вижу в его глазах нечто настолько страшное, что… как это назвать… металл… нет… лед… нет, не знаю. Не могу подобрать слова.
«Ах, компаньоны! — он говорит. — Вон оно что! Понятно». Мне тоже вдруг все понятно: я погорел самым жалким образом. Мне кажется, что я нахожусь внутри кошмарного сновидения. Молчим какое-то время. Он отвернулся, сидит мрачный как туча. Наконец щелкнул пальцами по бутылке: «Так я с вашего позволения открою, Валерий Вениаминович, а? Есть у вас стопочки?» — «Да, сейчас. Открывайте». Иду на кухню, ноги еле двигаются. Возвращаюсь… «Только мне чуть-чуть. Двадцать грамм. Единственно, чтобы обозначить». — «Ваше здоровье, Валерий Вениаминович». — «Взаимно». — «Ладно, — говорит, — вы не очень-то расстраивайтесь… Скажите только… я не понял: приходил кто-то из них? вчера вечером?.. или оба?» — «Нет. Никого не было». — «А почему ж вы решили, что они — мои компаньоны?.. И насчет наших отношений… откуда…» — «Ну, — соображаю, — один успел мне представиться, даже предложил домой отвезти… А то, что вы компаньоны, я догадался: вы стояли трое за спиной директора и ругались…» — «А, вы заметили?» — «Конечно. Я не желаю вникать в ваши отношения, мне до них нет дела. Но для себя я считаю, что осторожность не повредит: не хочу впутываться в сомнительные дела». Вот так я выкручивался перед ним. А он мне не верил, я видел, потому что с конкурсом-то мои объяснения все равно не вязались, тут уж натягивай не натягивай — очевидно, что я что-то знаю про конкурс… «Вы, Валерий Вениаминович, действительно, что ли, такой мудрец по жизни?» — «Куда там! Неужели вы думаете, что надо много мудрости, чтобы жить ничего не делая?» — «Хм, не знаю…» — «Уклоняться от решительных действий — это все, чему научила меня жизнь за шестьдесят лет. А вы хотите, чтобы я вершил какой-то суд в ваших… как это у вас называется… „разборках“ — я правильно употребляю это слово?» Он вдруг задумался, потом странно улыбнулся: «Да вы еще и хитры! Хотите, чтоб я подтвердил? Ну что ж, я могу сказать: слово-то вы употребили правильно. Но это не значит, что я подтверждаю факт самих разборок». — «Ух ты! — Я был искренне удивлен. — Позвольте сделать вам комплимент: как это вы тонко… Не ожидал… Вы учились?
