Я никому не доверяю и делаю все сам, постепенно избавляясь от привычки ждать помощи. Я стал меньше думать, просто делаю быстро и правильно. Когда лошадь начинает дурить под тобой, нет времени для ненужных спекуляций, не успеваешь рефлексировать, если раненый зверь повернулся и бежит в твою сторону.
Только вот с Алтынайкой трудно прийти к окончательному решению. Жить с женщиной, не испытывая никакой к ней привязанности, тяжело, это мы уже проходили, а привяжешься — «хрен на пятаки порубишь», по Колькиному выражению. Меня вдруг пугает мысль о ребенке, это мне как-то и в голову не приходило. А ведь может и такое быть — у Юрки с Эркелейкой уже больше месяца малышу. Да и упражнения мои ежедневные накроются, если вместе жить.
Нет, тут и речи быть не может, думать даже нечего. Вообще спускаться пора вниз, на ветру закоченел уже. Может, по пути еще и маралишка попадется, они тут на склоне все истоптали, и лежек много.
Где Белка? Увязалась, что ли, за кабарожкой или падаль нашла какую-нибудь? Но с Алтынай точно вопрос закрыт, решено. Я дураком был, еще сомневался: брать, не брать. Даже думать нечего. Все.
Белка дожидается меня у избушки. Юрка еще, как назло, не вернулся, мне теперь с Алтынай наедине куковать. Надо было еще немного походить, но я уж и так ждал, пока солнце за гору упадет.
— Что, Алтынай, есть чаек? — Я стягиваю сапоги и закуриваю.
Она уже раздувает угли в костре. Чем занималась целый день? У огня на тагане полный котел с кашей, спальники провялены на солнышке, лошади перевязаны, а у самой волосы мокрые, голову, что ли, успела помыть? Я тоже сначала возил с собой в лес зубную щетку, но давно уже бросил, про бритвенный станок и не говорю. Но голову мыть — это вообще что-то! Я провожу рукой по заросшей щеке и пугливо оглядываюсь на девушку — вдруг заметила, еще подумает чего-нибудь не то.
Босой иду за потником, брошенным на просушку на улице, непривычные подошвы ног чувствуют каждую иголочку. Устраиваюсь у костра и принимаю кружку с чаем. Алтынай — напротив, глядит на меня сквозь дым и щелкает кедровые орешки. Почему она все время что-то лузгает, жует лиственничную смолу, а то покусывает прядку собственных волос или пальцы? Раздражает же. Чай тоже какой-то дурацкий, веником пахнет, поди, варила по алтайскому обычаю пять часов.
— Вы стреляли? — Уголки глаз немного щурятся, от дыма, наверное.
— Мен адаргам. — Я немного пижоню и говорю по-алтайски. — Онда эки сыгын коргом. Менде коомой октор. Jурка атпас ба? — Интересно, правильно перевел или нет? Свалил охотничью неудачу на плохие патроны.
— Юрку не слышал. Кушайте. — Алтынай расчесывает тяжелые волосы, в руке откуда-то зеркальце, она очень серьезна, потому что рассматривает свое отражение.
Тень поднимается по нашему склону выше и выше, только вершина еще освещена красноватым вечерним светом. А Юрка все не идет.
Перед глазами на фоне неба плавают прозрачные пузырьки. Если прямо на них глядеть, то незаметно, а чуть в сторону — более-менее отчетливо видно. Это как понимать — от усталости, что ли, или непознанное начинается? А на Алтынай посмотришь, кажется, у нее уже все познанное — и плохое, и хорошее, взгляд спокойный-спокойный, немного грустный. Поговорить бы с ней по душам, откинуться на спину, глядеть на небо и потихоньку так разговаривать.
Ну да, вечером всегда так бывает, что поговорить откровенно с кем-нибудь хочется. Особенно когда один в тайге ночуешь. Как зашумит в кронах ветер, стряхнет снег тебе за шиворот, так сразу и друзей вспомнишь, и даже жену иногда.
Дона Хуана у меня под рукой нету, приходится самому контролировать ситуацию. Чтобы на сытое пузо совсем не расчувствоваться, лучше пойти дрова к избушке потаскать, пока темно не стало.
Подходя к краю поляны, оглядываюсь: Алтынай неподвижно сидит у огня, зажав ладошки между худых колен и занавесив лицо волосами.
Чуть ниже по долине начинает трубить марал.
За день мы заканчиваем с дровами, еще раз ночуем и отправляемся в обратный путь.
Солнце блестит на лошадиных гривах, на кедровой хвое, немного даже пригревает. Справа и слева утекает вниз по долинам и распадкам желтая и черная тайга, по горизонту бесконечные вершины, кое-где тронутые глазурью снега, а выше ярко-синее небо. Блеклый летний цвет небосвода осенью густеет, исчезает дымка. Не день, а праздник, настроение — как в детстве накануне дня рождения. Скоро белковка, потом зима — самые интересные походы.
Юрка, по-моему, тоже радуется, щурит красноватые глазки, вертит во все стороны головой и состроил на небритой роже улыбку. Одна Алтынай равнодушна, едет как в метро, даже глаз не поднимет. Вот человек, а! Ну возьми ты повернись в седле, скажи — мол, красотища какая, мужики! Ну как-нибудь, елки, среагируй на окружающее-то. Нет ведь. Весь поход — безразличный взгляд на уши коня или на горизонт.
У реки уже вечерняя тень. Лошади долго пьют, мы тоже зачерпываем воду ладонями, прикидывая брод получше. Русло в крупных камнях, узкое — плохое место для переправы. Копыто между валунов зажать может. Привязываю коня к дереву и продираюсь сквозь кусты вдоль берега, ищу, где бы половчее было переехать.
— Илюха! — Я возвращаюсь. Они уже в седлах и ждут меня. — Илюха, кончай, здесь перебродим.
Лень ему маленько пройтись. Поломает ноги лошади. Ну, дело его, посмотрим; если хорошо проедет — я за ним. Самого-то по кустам лазить тоже не очень тянет.
Я съезжаю с берегового уступа и натягиваю поводья. Рядом останавливается Алтынай, мы смотрим, как Серко сопротивляется течению. Юрка уже на середине, одной рукой чуть приподнимает седельные сумки, чтоб не залило. Вокруг ног лошади образуются бурунчики.
На наших меринов можно положиться, они уже тертые-перетертые в таких делах, привычные к болотам, скалам и завалам в тайге. Иногда оглянешься — и диву даешься, как только тут проскочили. Ладно, вроде действительно можно ехать. Мой Малыш, правда, гораздо ниже.
Конь осторожно нюхает воду и заходит в стремнину, не спеша, по одной переставляет ноги, чуть подрагивая на скользких речных камнях. Алтынай, выждав немного, тоже заезжает. Юркин Серко, выходя на тот берег, зацепляется уздечкой за торчащую сверху корягу, я хорошо это вижу. Юрчик наклоняется вперед освободить голову коня, сквозь шум воды слышно, как он ругается. Тут на Серка опять накатывает обычный для него ужас. Он рвется, коряга тянется за ним и еще больше пугает. Вот, епишина мать, мне приходится остановиться на самой быстрине и ждать. Малыш немного поддается напору воды, меня залило уже до самой жопы.
Серко поднялся на дыбы, оборвал недоуздок, прыжками выскочил на обрывчик и стоит там со съехавшим седлом, трясясь всем телом. Юрка внизу потихоньку встает на ноги, с него льется вода. Я наконец трогаю Малыша, и тут кричит Алтынай. Я оборачиваюсь и вижу, что она боится ехать, но на стремнине мне не развернуться. Да, честно говоря, и злость какая-то берет: что, нельзя сразу сказать было, что страшно? Я бы взял ее коня в повод. Они же, алтайцы, все боятся воды.
Алтынай смотрит на меня и тянет руку с чумбуром в мою сторону. У нее на лице впервые заметно чувство — чувство страха, лицо кажется мне неприятным. Она видела, как упал Юрчик, она хочет, чтобы ей помогли. На меня вдруг накатывает злость, ненависть, все, что угодно.
Я нахлестываю коня по бокам, он оскальзывается, находит опору, снова оскальзывается, уже не из-за реки, а из-за меня, скачками выбирается из воды. Я бью его чумбуром по шее, по голове, по глазам и вообще куда попаду. Наверху останавливаюсь, соскакиваю и, с шипением матерясь сквозь зубы, бью кулаком ему в губы. Одной рукой повисаю на поводе, а другой бью. В глазах темнеет от бешенства. Вижу только бессмысленные от страха глаза коня.
Разбив себе пальцы, понемногу остываю.
Алтынай уже переехала и сидит на коне внизу, пока Юрка вылавливает зацепившуюся за куст шапку. Я привязываю Малыша, ловлю повод Серка и тоже привязываю к дереву, потом поправляю на нем седло.
Юрка выжимает куртку и свитер, стоя в одних трусах. Алтынай снова ушла в себя и покусывает уголок воротничка.
— Ты, Илюха, как переехал, ничего? А меня этот мудило в реку сбросил, хорошо, что у берега. Испугался опять. Какого хрена пугаться ему? Харю свою не надо совать во всякие коряги — и бояться не
