На деревянных санках стояли алюминиевые фляги, обычно в них молоко держат, они и называются доильными.
— Водички донской набрал. Бабка велела. Ныне ведь Крещенье…
Он жил на самом краю хутора. Старый человек, небольшого росточка, сухонький, в солдатском зеленом ватнике, не по росту долгополом, с ремнем для тепла. А жена у него была крупнее: дородная, смуглая казачка.
— Ну, бывайте здоровы, — попрощался он и потянул груженые санки своей дорогой, через камыш и займище.
— Бывайте… — ответил я и вспомнил, как прошлой осенью, еще по теплу, шел вечером от речки к своему ночевью, к дому, а они с бабкой сидели рядком на скамеечке, в глубине двора, за сараем, откуда открывался вид на просторный выгон и луг, на речку, на далекую Кораблеву гору, за которую солнце зашло. Темнело. Но все еще виделось: просторный зеленый луг до самой горы, купы деревьев.
Вечер. Люди немолодые. За день наработались. Вон у них какой огородище, двор, базы. Наработались, устали. А теперь отдыхают молча, рядком. И глядят. Всю долгую жизнь это видели: луг, над речкой — вербы, высокая гора, далекие холмы, небо. Всю жизнь видели. И не нагляделись.
А я здешней округи гость недавний, все мне дивно и ново. Потому и день пролетел незаметно с утра до вечера.
Валерий Шубинский
Подземные музыканты
Оккервильское привидение Человечек-тыква, сиречь человечек-буква, Не скажу как стар, до нас еще постарел. Он приходит, когда под землею идет расстрел, И от тамошней крови спелее взрастает клюква В заповедных болотцах у знающих все карел. Он рассказывал сам: «Чухонским метеоритом Я свалился сюда (мной выстрелила праща). Век спустя нашли меня, вынули из плаща, Отнесли в участок, велели считать убитым. И тогда я воскрес, пророча и вереща». Его знать не знают в домах из пастил бетонных. То он ставит сети на раков в речке весной (Он-то помнит, где зимовали они со мной), То он черной крысой фыркнет в дальних промзонах, То на стенах напишется охрою земляной. А потом, в ноябре, обернется крохотным лихом, Под колеса шмыгнет, о борт ударится лбом, Разобьется, поднимется вверх эфирным столбом — И опять воскресает где-нибудь в месте тихом С тем же страхом в глазу — то сером, то голубом. Подземные музыканты Есть под городом город, Где скитаются сонмы плосколицых людей кочевых, Что сошли с электрических горок, Чтобы плавать среди четырех заплетенных кривых. А еще там ночами Миллионы ненужных палат из стекла и сребра, И холодное пламя Их съедает с утра. Желтоокие черви В жирном теле подземного спрута снуют. В час вечерний До зари их скуют. Кто ж здесь ночью живет, чьи с рассветом забытые тени, Рассыпаясь, звенят, Когда в чреве червя начинается пенье Опустившихся ангелов и нездоровых менад? Уж не срок ли отбывшие духи, Постаревшие призраки тех, Что когда-то во двор староневский несли с голодухи Коробок музыкальный для вещих утех? Шли к ним толстые пары, Их дыханьем кормили сверчков, Но точился убийственный воздух о песню Тамары, И Лебядкин боялся сквозь дыры очков. По железному домику движутся трое, И за ними музыка ползет, дребезжа, — От нее ли порою Пробуждаются боги на лезвье ножа, В колесе сумасшедшего автомобиля, В нашей собственной плоти, в пьяных волнах беззвучных высот, Убивая нас или Убирая туда, где никто не убьет? Вот с гармошкой Серокожая девочка в платье из дыма и мха. То скулит обожженною кошкой, То, как корюшка в Невке, тиха. Только б жалобе литься, А она — весела, И летят к ней за то разноцветные мелкие листья С расплетенного на сто ствола. А второй — прыщеватый, губастый, небритый Великан-Сатана. На его балалайке разбитой То и дело хихикнет и взвизгнет струна. Низкий голос не в лад со струною Так мычит, обличая немого врага, Словно море из семени, пота и гноя В ледовитые бьет берега. 
