Тот же текст — и в малом академическом собрании сочинений[70] , и во многих прочих изданиях, хотя он содержит явный аграмматизм: «<…> печальна под окном озарена <…>». М. А. Цявловский и С. М. Петров попытались поправить дело, не пожалев запятых:
Получилось лучше, и все же, вместо того чтобы наобум расставлять знаки препинания, пушкинистам скорее пристало бы заглянуть в источники текста. Рукопись этой строфы не сохранилась, и приходится довольствоваться прижизненными публикациями. Но все они дают лексически и грамматически согласованный текст, наиболее удачное пунктуационное оформление которого находим в «Онегине» 1837 года:
Полную образную параллель этим стихам составляет написанная в тот же год «Зимняя дорога» (1826): Сквозь волнистые туманы / Пробирается луна, / На печальные поляны / Льет печально свет она.
Разобранная ошибка — в 6-й главе не единственная. Пушкин описывает грусть, у могилы Ленского овладевшую «молодой горожанкой»: И шагом едет в чистом поле, / В мечтанья погрузясь, она <…> (6, XLII). Этот вариант, с тех пор также неоднократно повторенный, основан на чистом недоразумении. Вот что напечатано во всех трех прижизненных изданиях «Онегина» (других источников у данного фрагмента нет): Въ мечтанье погрузясь, она[73]. Иными словами, в фокусе пушкинского описания был процесс, а не его плоды, как в следующей главе романа: <…> В свои мечты погружена / Татьяна долго шла одна (7, XV); ср. также: Мечтам невольная преданность (1, XLV); но: Мечтанью преданной безмерно (7, XXII).
К сожалению, гарантированные искажения текста есть и в других главах «Онегина». Там, где Пушкин начинает рассказ о «веселом празднике именин» (5, XXV), в беловом автографе (стр. 606) и в изданиях 1828, 1833 и 1837 годов говорится одно и то же: Съ утра домъ Лариной гостями / Весь полонъ <…>[74] Несмотря на это в академическом собрании и в последующих изданиях набрано черным по белому: дом Лариных (5, XXV). Между тем дом принадлежит именно «старушке Лариной», чей супруг, как известно, скончался: «хозяйкой» этого дома в романе называется только она и никогда — Татьяна или Ольга: Приехал Ольгин обожатель. / «Скажите: где же ваш приятель?» / Ему вопрос хозяйки был <…> (3, XXXVI); Вдруг двери настежь. Ленской входит / И с ним Онегин. «Ах, творец!» / Кричит хозяйка: «наконец!» (5, XXIX).
В 1928 году Томашевский предупреждал: «Всегда есть опасность вместо единой редакции дать совмещение разных редакций, компиляцию. Эта компиляция довольно часто фигурирует в изданиях русских классиков», причем «особенно», по мнению Томашевского, «пострадал от нее Пушкин»[75]. Золотые слова, метко характеризующие редакторские приемы не только предшественников и последователей, но и самого Томашевского! Его огромные заслуги перед пушкинистикой, и в частности перед пушкинской текстологией, не отменяют многих плачевных последствий его деятельности на этом поприще. Мы видим, что академический текст «Онегина», тиражируемый в массовых изданиях, соединяет в себе элементы стилистически и семантически несогласованных редакций; в роман проникли варианты, отвергнутые автором, и оказались узаконенными многие ошибки и опечатки[76].
Чересполосица редакций, стилистическая какофония, искажение поэтики и семантики усугубляются нигилистическим отношением текстологов к орфографии и пунктуации оригинала[77]. Даже такая, казалось бы, далекая от политики область, как правописание, в советское время оказалась идеологически окрашенной. Многократно оклеветанные «еры», «фиты» и «яти» стали жупелом для чиновников от культуры, которые не могли позволить, чтобы новые поколения читали русских классиков в старой орфографии: за особое пристрастие к ней можно было отправиться на Соловки.
Сторонники аутентичного правописания очень скоро были вынуждены замолчать: слово предоставлялось только их противникам. Они же — кто по недомыслию, а кто выполняя социальный заказ — настаивали (и продолжают настаивать) на том, что облегчение орфографического режима ничего, кроме пользы, не приносит, ибо делает классические тексты более доступными и понятными. Этот аргумент бьет мимо цели: неукоснительно сохранять орфографию и пунктуацию необходимо в изданиях академического типа, в задачи которых входит приблизить не текст к читателю, а читателя к тексту. С филологической точки зрения замена исконной орфографии на привычную и удобную не более оправдана, чем замена непонятных выражений или устаревших конструкций. Не думаю, что грамотному человеку трудно прочесть текст с «ерами» и «ятями», но если для нужд школы или широкого читателя адаптация необходима (не уверен!), пусть существуют разные типы изданий. Важно, однако, чтобы в их ряду свое почетное место непременно заняло истинно научное, филологически выверенное собрание сочинений, сохраняющее орфографию и пунктуацию источников: именно здесь (и нигде больше) мы сможем когда-нибудь прочесть подлинный текст «Онегина».
Ученые, которые ратуют за орфографическую и пунктуационную модернизацию памятников художественной литературы, убеждены, что «язык пушкинский от этого не пострадает»[78]. Но так думают не все: письменная форма речи есть слепок языкового сознания автора и гораздо теснее, чем кажется многим, связана с формой и содержанием литературного произведения. В том, чего не может или не хочет уразуметь большинство отечественных текстологов, Брюсов дал себе отчет в 1919 году: «Пушкинское правописание стоит в неразрывной связи с языком Пушкина и с его стихом <…> видоизменять язык Пушкина есть уже преступление, а мы невольно изменяем язык, изменяя правописание»[79].
Кто прав в этом старом споре, покажут самые простые примеры. На один из них недавно указал М. Л. Гаспаров[80]. В академическом собрании сочинений XIX строфа 1-й главы читается:
Этот текст соответствует редакции 1825 года: Все т?же ль вы?[81] (то есть «по-прежнему ли вы такие, как были?»). В более поздних изданиях (1833, 1837) начальное слово в
