вооруженным восстанием…
Это не помешало в 1906-м издать манифест именно в таком виде, в каком он был ныне выпущен Исторической библиотекой: вкупе с докладом Витте и с программами шестнадцати крупнейших политических партий.
Наибольший объем в книге занимают программы объединений, не сыгравших какой-либо заметной роли в истории России, как, например, Партии свободомыслящих, подумавшей даже о «культурно-школьной программе», и Партии правового порядка, предложившей фамилии и адреса представителей своих комитетов, включая своего лидера — Василия Петровича фон Эгерта, о котором вспомнила вдруг недавно газета «Дуэль»: «Мы перепечатываем брошюру неизвестного нам В. П. Эгерта, современника и очевидца начала войны международного еврейства против России». И как тут не подумать о повторении истории — я имею в виду эпоху поздней перестройки, когда букетом расцветало партийное строительство. Многие из нас уже по прошествии десяти лет забыли о РНФ (Российском народном фронте), КАС (Конфедерации анархо-синдикалистов), ДПР (Демократической партии России — травкинской), ОФТ (Объединенном фронте трудящихся). Имелась у большинства партий и своя идея фикс — отмена пресловутой 6-й статьи Конституции СССР о руководящей роли КПСС, пророчески предсказанной в этом сборнике.
Поясняю. В 1906-м сборник составили так, что аккурат за кратким историческим манифестом императора и развернутым докладом Витте поместили программу Российской социал-демократической рабочей партии, фракция которой будет править Россией более семидесяти лет.
Влас Дорошевич. «ГУЛАГ» царской России. М., «ЭКСМО-Пресс», 2001, 507 стр.
Молодой, но уже достаточно известный журналист Влас Михайлович Дорошевич побывал на Сахалине в 1897 году. Бессрочный каторжанин Федотов в своем письме Дорошевичу выражал надежду, что его приезд на Сахалин принесет такую же пользу, как и посещение «господина доктора Чехова».
Надежда оправдалась. В 1903-м в Москве вышла книга под названием «Сахалин», в наши дни по коммерческим соображениям переиначенным в «„ГУЛАГ“ царской России». Что ж, логичная смена вывески. «Сахалин» — это, говоря нашим языком, «история одного лагеря» (так, кстати, называется монография В. Бердинских, посвященная Вятлагу) — развернутая картина каторжной жизни острова.
Волей-неволей, читая эту книгу, держишь в уме события более позднего времени. Только в 1895 году на Сахалин было сослано 2212 человек — цифра, согласитесь, немалая, но она на порядок меньше цифр советского периода. В каких же условиях содержались на острове преступники, большинство которых нарушило заповедь «не убий»? «Я к Вам в штатском, чтоб не смущать вас арестантским халатом», — говорит убийца, пожаловавший к Дорошевичу в гости. Впору умилиться, но тут же узнаешь про выставленный на всеобщее обозрение труп беглеца в таком же халате. Ужас внушают кандалы, от которых гордо и навсегда откажутся большевики; и те же, знакомые нам по «Колымским рассказам», саморубы; и телесные наказания; жуткие нравы преступного сообщества, от бесчинств которого тяжелее всего приходится интеллигенции (об этом, применительно к лагерям советским, позже напишут Солженицын и Шаламов). Интеллигентов не любят за слабость, непривычку к физическому труду. «Страшна не тяжелая работа, не плохая пища, не лишение прав, подчас призрачных, номинальных, ничего не значащих. Страшно то, что вас, человека мыслящего, чувствующего, видящего, понимающего все это, с вашей душевной тоской, с вашим горем, кинут на одни нары с „Иванами“, „глотами“, „жиганами“. Страшно то отчаяние, которое охватит вас…» — пишет Дорошевич.
Сахалинские каторжане еще не стали рабсилой (рабской силой) — они в первую очередь будущие колонизаторы, которых хотят поскорее отправить на поселение. Впрочем, освобождение с каторги воспринималось на Сахалине отнюдь не в розовом свете. Говорили даже, что «каторга начинается с выхода на поселение» — так не хватало в суровых сахалинских условиях гарантированного арестантского пайка, прибавка к которому покупалась в тюремном майдане (магазине), где можно было приобрести бутылочку молока, вареные яйца, кусочек мяса, белый хлеб.
Многолетний редактор закрытого большевиками «Русского слова» умер в 1922 году в возрасте пятидесяти восьми лет, не успев, к счастью, осуществить, уже в качестве заключенного, вторую в своей жизни дальнюю поездку. Он так и не узнал, что остров Сахалин — это прообраз гигантского «архипелага».
Варлам Шаламов. Воспоминания. М., «Олимп»; Издательство АСТ, 2001, 381 стр.
Книгу воспоминаний Варлама Шаламова можно условно разделить на три части: описание Москвы 20 -х и 30-х, лагерные (тюремные) воспоминания и записи, посвященные литераторам. Все это составляет семнадцать иногда пересекающихся друг с другом сюжетов. Обрывочность, повторение однажды написанного — это вообще манера изложения материала, характерная для прозы Шаламова, как ни странно, помогающая оценить неслучайность наблюдений, их проработанность.
Центральной в книге вроде бы предполагалась колымская часть — своего рода путеводитель по знаменитым рассказам; ведь именно там принял Варлам свою схиму. Она публиковалась в 1993 году в «Знамени», и жестокая шаламовская правда почти не выветрилась из памяти: «Писатель не должен хорошо знать материал, ибо материал раздавит его».
В воспоминаниях о литераторах проявляется свойственная Шаламову категоричность в оценке их творчества и личного облика. Особенно отвратительным предстает поэт Павел Васильев: «Жестокость! — вот какой след мог оставить на земле Васильев-человек». Васильев хуже «дельца» Солженицына.
Впервые напечатана «Москва 20-х годов» — воспоминания о любимом времени Шаламова — времени юности мятежной. Картинки живой, но вместе с тем уже неуютной Москвы так и встают перед глазами. Иверская и обжорка Охотного ряда, Ленинская-Румянцевская с поэмой Маяковского об Ильиче в спецхране, бутерброды с кетовой икрой и свеклой в консерваторской столовой. Не верится только, что в те годы шла «огромная проигранная битва за действительное обновление жизни». По-моему, она к тому времени уже была проиграна.
Но иного мнения придерживался сам Шаламов, идеализировавший даже чекистов-дзержинцев. Потому и пытался написать сочувственный роман о хозяине Колымы — Берзине, в представлении писателя — честном человеке. В 1929-м судьба свела их в Березниках. Тогда Берзин почти дружески звал Варлама Шаламова на Колыму, и судьба заставила Варлама принять это страшное приглашение…
Иван Солоневич. Две силы. Борьба за ядерное владычество над миром. Роман из советской действительности. М., «Москва», 2002, 646 стр. («Наследие Русского Зарубежья»).
Об Иване Лукьяновиче Солоневиче широкий круг отечественных читателей впервые узнал из «Архипелага ГУЛАГ», но еще долго его имя продолжало оставаться в тени. В 1991 году в журнале «Дон» были опубликованы отрывки из «России в концлагере» и вышла большая статья Дьякова в журнале «Наш современник». После чего за Солоневичем закрепился неоднократно слышанный мной странный эпитет — «апологет русского фашизма».
Стараниями Михаила Смолина, кандидата исторических наук, составителя серии «Пути русского имперского сознания», выпускаемой редакцией журнала «Москва», вышло уже четыре книги Ивана Солоневича[41]. Лучшая из них — «Россия в концлагере», уникальный роман на автобиографическом материале, достойный миллионного тиража.
Сын будущего редактора столыпинской газеты «Северо-Западная жизнь»; известный спортсмен, занявший второе место в России по гиревому спорту и побеждавший «на руках» самого Ивана Поддубного; руководитель спортивного студенчества при атамане Дутове во времена корниловского мятежа; секретный агент белогвардейцев; узник Одесской ЧК; видный профсоюзный работник — вот неполный «послужной список» Солоневича до того момента, когда он (вместе с сыном Юрием и братом Борисом) попал в советский лагерь. После побега оттуда начинается вынужденное путешествие Солоневича по странам и континентам: Финляндия — Германия — Болгария — Германия — Аргентина — Уругвай; написание книг, каждая из которых направлена на борьбу с главным врагом — коммунизмом.
«Две силы» — политический и авантюрный роман, публикация которого началась в до сих пор существующей в Аргентине русской эмигрантской газете «Наша страна». По признанию самого Ивана Солоневича, в литературном отношении роман уступает «России в концлагере». Это действительно так — уступает, но невольно вспоминаешь лукавые слова писателя о том, что он «был слишком косноязычен» даже для школы прапорщиков. Роман читается как настоящий национальный бестселлер. Обидно только, что дописан он был, после смерти писателя, братом Борисом — контраст виден невооруженным
