Обильно смазав, как детали. Твой диалект — сухой и мертвый, как будто голос твой пытали. На пленке ставят мне затертой останки, усмехаясь криво… Страшней, чем двери, даже стены, больнее ссоры и разрыва любые тембра перемены. * * * Видишь не дальше носа — такой туман. Упираешься взглядом в пустой товарный вагон. Сопротивляясь, пространство вытолкнет, как лиман, в ту же точку, откуда брали разгон. Да, перемены есть: тогда гобой в переходе метро сопел, теперь кларнет. Но все происходит с тобой, опять с тобой. Это все еще ты, а прошло, например, семь лет. Так плыви себе под кларнет, гобой, фагот. Суетись, пританцовывай, не понимай, почему тебе нужен этот, не близок тот, и тебя выбирает хам, войдя в трамвай. В ту секунду, когда поймешь, какой закон возвращает тебя в неясность из пустоты, и откроется горизонт, отойдет вагон, вдруг окажется: это уже не ты. * * * Крикливым клином улетают от нас туристы, Покрывшись в этом старом парке гусиной кожей. Они забудут зонтик старый и неказистый, Двоих отставших на скамейке забудут тоже. Застрять на парковой скамейке им лет на двести. Такая выпала удача, и тяжко длится. И почему всех одиноких ссылают вместе? И отчего у этих ссыльных такие лица, Как будто их несут по свету, влекут по кругу Крылатые большие силы, как гуси Нильса? И если бы они рискнули обнять друг друга, То воспротивился бы воздух и уплотнился. * * * Подай мне запыленный южный сон — не станцию, а просто остановку, не доезжая Харькова. Вагон пускай ведет к обеду подготовку, шурша фольгой куриной, помидор искусно и бескровно рассекая. Какой давно некрашенный забор, какой ребенок, женщина какая стоят в окне вагона моего, о чем ревет ребенок этот трубно — не важно, и подателю всего устроить сон такой совсем нетрудно. Подай мне промедленье, мысль о том, о чем, проснувшись, позабуду вскоре: вот эта жизнь — кому-то вечный дом. А мы… мы постоянно едем к морю. Ирина Ее жизнь была проста и сложна одновременно. Впрочем, как у каждого человека.
Ирина Ивановна Гусько родилась в простой русской семье, в городе Баку. Баку в те далекие советские времена — интернациональный город, объединивший все народы.
Жизнь протекала во дворах.
Маленькая Ирина играла с соседскими детьми — Хачиком, Соломончиком, Поладом и Давидом. Приходило время обеда, из окон высовывались мамы и бабушки и звали детей, каждая со своим акцентом. И все было привычно. Иначе и быть не могло.
Ирина любила бегать к морю и залезать с мальчишками на нефтяную вышку, на самый верх. Это было опасно. Дети могли легко сорваться, разбиться, соскользнуть в смерть. Они не осознавали этой опасности. Дети.
Родителям было не до Ирины. Она сама формировала и сама заполняла свой день. Набегавшись, возвращалась домой, спала без задних ног. При этом задние ноги были грязные и в цыпках. Однако — детство, начало жизни, ее нежное сияние. Ирина любила постоянно орущую мать, постоянно дерущегося брата. Любят ведь не за что-то. Просто любят, и все.
Ирина училась на три и четыре. По пению — пять. Она хорошо пела — сильно и чисто. Ее всегда ставили запевалой. Она становилась впереди хора, исполняла запев. А хор подхватывал — припев. Какое это счастье — стоять впереди всех и петь…
Ирина окончила школу и поступила в Педагогический институт. Учитель — это всегда хорошо. Почетно и сытно.
Ирина видела своими глазами, как азербайджанские родители таскали учителям корзины с продуктами: домашние куры, фрукты, зелень. Учителя в ответ ставили нужные отметки. Зачем глубинные знания восточным девочкам? После школы выйдут замуж, будут рожать детей. Математика понадобится только для того, чтобы считать деньги на базаре. А русский может не понадобиться вообще.
Ирина помнила заискивающие лица родителей и учеников. Ей это было по душе: держать в страхе и
