семьи.
Дальше — больше. Рассуждал о соотношении марки и евро, объяснял спутнице, что «вон видишь корабль — это Хельсинки, кажется, там ресторан, ну а что же еще, нет, мы уже не успевали, было такое тащилово…». Некому оттаскать за уши.
Я ликовал: полуграмотный квазибуржуазный плебс агрессивно, в который раз, предъявил миру себя. Вот они, дети 90-х, дети свободной (от подлинной культуры) прессы и позорного телевизора. Вот их интеллектуальный потолок: описывать Аки Каурисмяки на беспрецедентном жаргоне «Павич — евро — кредитная карта».
Признаете детей добровольно или будем действовать через суд?
(КИТАЙ БЛИЗКО) Не всегда «ранние теоретики» лучше «теоретиков поздних», не всегда «ранние теоретики» правы. Однако я всегда за ранних, «двадцатидвухлетних». Хорошо, что Шаргунову уже дали премию, плохо, что это «Дебют». Опять сделали выгородку: тут мы, взрослые, а там ранние, дурачки.
Россия кончится именно на этом, Россия не любит своих детей. В России принято уступать место старшим: в общественном транспорте, в конторе, в Политбюро — везде. Не принято уступать — в Китае. В Китае молодые никогда не встают, сидят и делают Дело. Поэтому китайцев много-много. Страшная сила китайцев в животном уважении к юным.
Я против увеличения пенсий. Против «уважения старших» в каком-то особом, одностороннем режиме. Не нахожу ничего общественно полезного в пресловутой старческой мудрости. Господа, берегите младших, скоро они вымрут как класс. Вынимать судно будете сами: с апломбом, с генеральскими погонами, гордые.
Через столетие, не позже, придут жизнерадостные китайцы, тихой сапой заселят Среднерусскую возвышенность. Научат оставшихся русских любить родину и ее хунвейбинов, надежду нации. Узкие глазами, сильные духом — примут православие, выучат Пушкина и присядку.
Никогда не уступают место старикам. Никогда.
(ИВАНОВ) «…эффективность рецензии зависит уже не от уровня культурной универсальности рецензента, но от того, насколько он способен увязывать свои высказывания с полем собственного — всегда ограниченного! — человеческого опыта. Критикующий как раз и интересен тем, что он чем-то ограничен. Только в этом случае рецензионное высказывание обоснованно. Но именно этого сознательного ограничения я не вижу в современных критических текстах — будь то тексты Андрея Немзера или его „антипода“ Вячеслава Курицына. Непроясненность критических оснований не задает никаких границ: в этих опытах нет вектора, рацио, жеста, эти тексты безадресны и невменяемы!»
Легкое уточнение: эти тексты все же адресны, их социальный заказчик очевиден. Эти тексты формируют общества взаимного восхищения, тусовку.
До газетной реплики во «Времени новостей» (2002, № 105, 18 июня) меня критиковали устно. И всегда — всегда! — претензии сводились к тому же самому. Их раздражает следующее: человек, сознающий свои социопсихологические параметры, границы, отказывается притворяться, что в его собственных силах эти границы превзойти. Отказывается быть «общечеловеком».
Фрагмент Александра Иванова («Ad Marginem», конечно) лежал на моем столе с 28 декабря 2000 года, дожидался.
«Очевиднейшая вещь: критик должен всегда ревизовать и если и не выставлять напоказ, то хотя бы иметь в виду рациональные пределы своей критической программы» (см. «Ex libris НГ», 2000, № 49, 28 декабря).
Сегодня я кое-что выставлю напоказ: все же кинообзор.
(ТЕРПИ) С ровесниками проще: можно подвинуть корпусом, безапелляционно послать на край света. Со всеми остальными приходится изобретать громоздкие политкорректные конструкции, плести какие-то сети, хитрить.
Терпи, парень, терпи.
(ДЕБЮТ-2) Дебютанты не всегда самостоятельны. Так, Мурадов работает в эстетике перестроечного кино, которую уместно обозначить термином «квазидокументальная чернуха». Вот его «Змей», победитель. Провинциальный городок, двухэтажные совковые бараки. Живут тяжело и угрюмо. Первые двенадцать минут (общее время фильма чуть больше часа) напоминают эстрадную миниатюру из передачи «Аншлаг, аншлаг». Алкоголик сражается с бутылкой, декламируя: «Какого х… ты упала? Я тебя просил падать? Ты думаешь, что у меня много таких, да? Мы так договаривались, а?» Но Мурадов не комикует, а нагнетает, стращает.
Скоро выясняется, что алкоголик — герой второстепенный. В центре семья из трех человек: муж, жена, сын-инвалид. Родители копят деньги на операцию десятилетнему мальчику. Отец работает в тюрьме палачом. После объявления приговора стреляет приговоренному в затылок. Кстати, у нас мораторий на смертную казнь. Неувязочка, однако про это вспоминаешь потом.
Впрочем, автор снимает притчу общечеловеческого значения: чтобы спасти сына, отец вынужден убивать. Кажется, палача вот-вот сократят, в финале он пишет начальству рапорт с просьбой потерпеть еще пару лет: другой такой прибыльной работы в глухом городишке не сыщешь.
Вдобавок муж ругается с женой и дерется с соседом-алкоголиком, а инвалида обижает беспризорный ровесник. Словом, форменное скотство. Все это — один в один конец 80-х. Тогда, чтобы выслужиться перед западным заказчиком, требовавшим незамедлительного демонтажа советского «оптимизма», наши режиссеры бросились лудить кошмары о беспросветном прошлом и настоящем своей страны. Подлость — вот где. Кинематограф — это всегда значительные деньги. Соответственно кинематографисты — это всегда социально успешные люди, истеблишмент. Налицо циничная травестия, притворство. Делая вид, что болеют чужою бедой, авторы «Змея» торгуют ею в разлив и навынос.
Подлог впечатлил жюри и, говорят, западных гостей «Кинотавра». Так вот ты какой, белый медведь, в смысле — русский народ! Фильм обречен кататься по второстепенным западным фестивалям. Я этому успеху не сочувствую.
Добавлю, что «Змей» — дипломная работа Мурадова на Высших режиссерских курсах. Педагог — Алексей Герман, у которого ученик позаимствовал пафос известного рода. Что-то вроде «смерть, смерть пришла в наш далекий, забытый Богом кишлак». Ну, раз пришла, придется жениться.
(ДВОЕ) Даже номинально, по образованию, я не критик, а драматург. Значит, мне интересны сюжет, диалог, столкновение интересов. Двое, лицом к лицу, у каждого своя правда, свои ценности и свой путь.
Драматургу неинтересна спекулятивная «истина», ему нужны персонажи, игроки. Мои тексты в «Новом мире» — поиск персонажей, отрицательных, положительных, любых. Поиск сюжета, конфликта, не истины, но судьбы.
(БЕРЕГИСЬ) В конечном счете кино и сопутствующая ему подлинная кинокритика — это ни в коем случае не связный дискурс письменного происхождения. Это система смелых, выразительных жестов. С первой же рецензии на страницах «Нового мира» я осуществлял сеанс показательной жестикуляции, демонстрируя, как — весомо, грубо и зримо — работает настоящее кино. Пришел литературный критик, встал неподалеку, застрочил что-то в блокнотик.
Ой, берегись, сейчас упадет декорация. Взорвется прожектор. Размахнется пьяный помреж.
Ой, берегись, такие люди: прописных истин не понимают.
Приходите на площадку в каске. А лучше не приходите вообще.
(ОППОНЕНТ) Я знал, что где-то на белом свете негодует мой отрицательный герой. Не знал, как зовут, какого чина и рода войск. Оппонент шагнул добровольцем. Помилуйте, мы с вами на разных фронтах…
Поздно. Пристегнув штык-нож, углубился на территорию вероятного противника, а это беда: больно территория велика. Пускай не одна шестая, но уж точно одна седьмая часть суши.
А может, «Манцов» — псевдоним Шаргунова, Сельянова или Мурзенко? Вот было бы смешно.
(ГОРДОН-3) Картина Гордона понравилась, несмотря на то что она изрядно отравлена тарковщиной, перенасыщена рудиментами и атавизмами. Но, в отличие от случая Мурадова, здесь архаизм киноязыка имеет очевидный художественный смысл. К тому же Гордон-режиссер сохраняет социальную идентичность, что укрепляет его позиции в качестве моего положительного героя.
«Пастух своих коров» — тоже притча, навязчивую литературность которой постановщику почти удается преодолеть. Эпоха развитого социализма, Кимрский район Калининской области, деревня,
