возвышенной завистью, той, о которой сам говорил, что она «хорошего роду». «Незримый пласт его жизни», угаданный — сквозь факты — сочувственным воображением. Битов смотрит Пушкину в душу, не вызывая у нас протеста, и получает картину их отношений, о которой мы не вполне догадывались. Картину такую, что место старшего Александра Сергеевича во внутренней жизни младшего изменилось и возросло.
Книга русского писателя о русской литературе и книга лирическая. Лирическая и стихами Андрея Битова, они здесь также в составе книги. Наверное, автор знает скромную цену своей стихотворной лирике, но она ему дорога и в новом синтезе этой книги нужна. Стихи не отделены от мыслительной ткани книги, они в нее вписаны перемежающим тонким слоем. Мыслительная же ткань есть то самое, чем нам давно и нынче заново интересен автор Битов.
Энкиду не возвращается
Два романа, составивших новую книгу Александра Эбаноидзе, разделяет не только четверть века, но и тектонический разлом, совершившийся на наших глазах. Соединяя разновременные и содержательно полярные тексты, писатель рассчитывает на некий дополнительный смысл, возникающий, что неизбежно, между любыми так или иначе соотнесенными явлениями. Этот дополнительный смысл, как мост, соединяющий два берега, — с него просматривается несколько дальше и немного по-другому все та же и вроде бы совсем привычная река.
Кстати, именно родной реке посвящены во всех романах А. Эбаноидзе самые взволнованные и лирические страницы, а в первом даже целая главка. «Ее легкий, веселый характер» чувствуется и в стиле писателя. Слово писателя мягко и стремительно, как вода, приникает к вещам и явлениям мира, любовно перебирает их, как гальку на дне, любуется ими. Очевидно, что именно река дала тот первый чувственный импульс, который лег в основу эстетического отношения к миру.
«Два месяца в деревне, или Брак по-имеретински» — роман этот дышит счастьем молодости и полноты жизни, избытком нерастраченных сил, верой в будущее, в свое призвание. «Ныне отпущаеши…» звучит как реквием — по любви, по жизни, по любимой Грузии. «Выгоревшие окна швыряют в ночь снопы искр. Пушка не унимается. Трещат автоматы. Город горит». Горит Тбилиси, уже столетия не знавший подобного. В этом теперь чужом и страшном городе где-то валяется труп убитого журналиста — героя повествования.
Второй роман написан по горячим следам грузинских событий, которые искаженным эхом доносились до нас средствами массовой информации. Пожалуй, только с появлением текста Эбаноидзе — он определил его как триптих («Реквием», «Версия невменяемого», «На пепелище») — русскому читателю становится внятен смысл, точнее, бессмыслица происходившего на улицах прекрасного и любимого не только грузинами города. В романе «Ныне отпущаеши…» дистанция между подлинной, «нетронутой словом жизнью» и «вереницей строк, имитирующей ее», практически исчезает.
В процессе превращения винограда в вино (Эбаноидзе дополняет знаменитую формулу Грильпарцера упоминанием о зависимости конечного продукта от грунта и климата) энергия и правда жизни — именно о них главная забота автора — обязаны возрастать, в крайнем случае сохраняться. Если этого не происходит, значит, что-то не так — то ли с виноградом, то ли с самим виноделом. А может, с почвой и климатом. О творческом и жизненном тупике, в котором оказался герой-писатель, повествует роман «Вниз и вверх», появившийся в начале перестройки.
Для меня знакомство с творчеством Эбаноидзе началось с романа «…Где отчий дом». Грузинская реальность, явленная в русской речи, впечатывалась в сознание ярко и празднично. Она несла в себе энергию жизни, которой так не хватало в те годы. Впрочем, солнце и радость в русской литературе были всегда в дефиците. Чаще всего благодаря пишущим по-русски инонациональным авторам сохраняются в нашей литературе солнечные островки оптимизма и мудрости. Достаточно назвать имена Фазиля Искандера, Иона Друцэ, Чингиза Гусейнова. (Иногда кажется, что всю историю русской литературы последнего столетия можно определить в двух словах — прощание с мудростью.)
Бестселлер семидесятых, «Брак по-имеретински», выдержавший десятки изданий и переводов на иностранные языки, несколько экранизаций — неудачных, по мнению автора, — я прочитал только сейчас. Он так и просится в руки Георгия Данелии. После первого романа я перечитал и остальные. Безусловно, чтобы извлечь максимум удовольствия, читать надо их в нашу русскую зиму, когда за окном тьма и холод. Перечитывая, убеждался, что это литература не одноразового использования. То есть попросту классика.
Слышу: непонятно, чей классик — грузинский, русский, московский? Да в чем проблема: и русский, и грузинский. Вон украинцы приватизировали Гоголя, ну и прекрасно. Из-за классиков воевать не будем. Тем более, как говорит одна из героинь романа «Ныне отпущаеши…», в России один хозяин — «строгий, неподкупный, справедливый. И знаете, кто это? Не Горбачев, не Ельцин, не Гаврила Попов. Это русская литература».
Соединенные в новой книге по принципу контраста, романы высвечивают и то, что раньше не бросалось в глаза. Сегодня очевидно, что наряду с репортажно-жгучей современностью в них присутствует и вечность — мудрость просвещенного и одновременно народного взгляда на вещи. Становится также заметно, что зерна раздора и вражды рассыпаны уже и в первом романе. И поэтому стоит вернуться к его анализу десятилетия спустя.
Безмятежное, неосознаваемое счастье юных героев — Нуцы и Ладо — еще в пределах природного мира. Оно обеспечивается запасом энергии, дарованной при рождении. Река и горы, родники и виноградники, животные и деревья, люди — все явлено для молодых героев в своей природной особости и несомненности. И Красный Симон, председатель колхоза, и бывший поп Касьян, пьяница и шутник, и Бесо Ниорадзе, деятель теневой экономики, — все дети одной и той же земли, равно достойные жизни и счастья, хотя и понимают они его каждый по-своему.
Молодой скульптор Ладо воспринимает своих земляков, в сущности, как давно привычные детали пейзажа вроде Синего камня или любимой реки. Между собой эти герои в пространстве первого романа также никак не сталкиваются, мирно располагаясь каждый в своей нише. Агрессивного противодействия не происходит, отчасти и по богатству земли, щедро вознаграждающей за труды любого; но главное, конечно, благодаря наличию силы, многократно превосходящей каждого, имя которой — власть. Кстати, демонстрации этой силы в романе отсутствуют. Не пахнет ни парткомами, ни райкомами, ни даже участковыми милиционерами. Реальный ее представитель — Красный Симон — кажется всего лишь старшим родственником.
В почти идиллической деревенской жизни торжествует стихия естественных начал и общинной солидарности. Правда, в период становления новой власти Симон получил пулю от кого-то из односельчан, чуть было не ставшую роковой. Но это было давно. День за днем катится по пробитым колеям обычаев и сложившихся норм поведения, всосанных с молоком. При любой власти доля земледельца всегда одинакова: однообразный, тяжелый, отупляющий труд. Поэтому крестьянство, или слой людей, работающих на земле, остается самым консервативным классом. Все перемены для него — только к худшему. В какой-то мере обаяние первого романа возникает и за счет идиллически-патриархального фона. Но это не нарочитая лакировка действительности, а лишь взгляд на нее глазами молодых и переполненных жизненной энергией героев, пребывающих еще в природе, вне социума.
В эту самодостаточную жизнь традиционного общества вторгается незаметно чуждый элемент. Им оказывается не кто иной, как внучек уважаемой Теброне, живущий в Тбилиси. Он получил высшее образование и стал — подумать только! — скульптором. Надо же! За это, говорят, даже и деньги платят. И хорошие. По крови, по детству, проведенному в деревне, он, конечно, свой. Поэтому так радостно
