Новый мир. № 1, 2003

Тополиная тоска

Баба Валя стоит на кухне, моет посуду.
Не дает смотреть тополиный пух мне, паря повсюду.
Это он лезет в глаза и пространство застит.
Баба Валя, моя слеза тополиной масти.
Баба Валя, моя слеза может ввысь подняться!
Но никак, но никак нельзя проморгаться.
А ладошка у вас какая, с листок березки,
что в окне, как ледышка Кая, без единой слезки.
Что, ровесница, не дрожишь еще от озноба?
То ли в небо лестница, то ли доска для гроба…
Комнатенка, подвид моллюска, кровать да шкапчик.
Баба Валя моя малюсенькая жеребенка шатче, —
Ничего не вижу, — шепнет, виновато глянет.
Может, и не ее уже нет, а меня нет.
Слезы застят мои зрачки и утешенья просят.
А у вашей деточки что ни год, то проседь.
Что ни взгляд назад, оживают стены.
Тополя горят, ветви — те же вены.
Не пройти вслепую сквозь пелену такую.
Только где-то близко звякают кружки, миски.
И летает пух,
словно ангелы оперенье
поменяли. Тоска старух —
измеренье:
тополиное измеренье —
пространство детства.
Время их старенья,
одинокого их соседства.
Пух вдыхая в легкое
и глотая слезы,
вспоминаю, как баба Валя, охая,
крестит ствол березы,
что в окне… Прозреванье
запоздавшее! Эко мне наказанье.

* * *

В нас еще проявится, взойдет
что впитали в детстве мы с дюшесом:
навык тираний, имперский код,
предпочтенье высшим интересам.
Классовость, партийная мораль,
вбитые, как гвозди, в нас по шляпку.
Убежим от этого едва ль
мы, еще ученые порядку.
Мы, уже принявшие хаос
в качестве религии свободы,
станем на любой больной вопрос
сотрясать проклятиями своды.
Это в нас проявится потом
фобией, маразмом иль синдромом
где-нибудь в собесе за мостом,
где-нибудь на лавке перед домом…

* * *

Кухня. Кафельный пол.
Варится кофе в турке.
Черные стулья. Стол.
В пепельнице окурки.
Солнце лезет в окно,
грузное, словно слово
«предопределено».
Утро. Четверть восьмого.
Мало того, апрель.
Резкая тень от двери.
Кто-то предусмотрел
женщину в интерьере.
нает сосновый бор,
знает плющ на заборе,
знает дверной затвор,
что здесь случится вскоре.
Тема определена.
Мир этот вряд ли женствен.
В том уж ее вина,
что ее взгляд торжествен.
В том, что на целый вздох
чувство ее короче
стало, когда заглох
бешеный морок ночи.
Сбудется лишь потом
предназначенье это —
даже бросая дом,
в нем оставаться где-то:
за шевеленьем штор,
за разворотом двери.
Чтобы глядел в упор,
чтобы глазам не верил,
воздух глотая ртом,
жаждал сердечных капель,
чтобы метнул потом