пепельницу о кафель. Щелка стальных ворот… Слаще любви — свобода. Не предостережет женщина от ухода. Молча придержит дверь и — не уйдет, конечно. Худшая из потерь та, что с тобою вечно. Слепец Старик с тарелки собирает на ложку праздничный салат и хлебным мякишем играет — ослеп недели две назад. Он знал давно, что отсмотрелся, врачи сулили слепоту. Но он еще не притерпелся вслепую хлеб нести ко рту. Он пальцами перебирает еду, роняет свой стакан. И скорбно женщина взирает: — Ну что ты делаешь, Иван! А поздний сын его запойный возводит руки к потолку. Но дед все держится и только дрожит, как птица на току. И он кричит жене, что вторить должна и слушаться — должна! Лелеять старика и холить и не перечить: ты — жена! И в токовой слепой истоме он замирает у дверей, когда родня уйдет и в доме один он остается с ней. И вот, нашаривший рукою покорное плечо ее, он удаляется в покои, бурча проклятие свое. * * * Какой ты теперь, по прошествии долгих веков? Брюзга ли, объевшийся нежности, как пирогов? Ханжа, неудачник, банкир о кольце золотом? Нашел ли ты счастье и что там, за счастьем, потом? А я так и вижу тебя, и бесцветен твой лик, как будто затерт, чтобы не было больше улик, как будто размыт, и мне кажется, там, за дождем, ты прячешься где-то в неведомом мире, в другом. И все же ты рядом, поблизости, встречу того гляди и, пожалуй, уже не скажу ничего. Я думала, умер, я думала, загнан, изгой! А ты вот таким оказался — пустышкой, брюзгой. Но шарит в толпе мой надежд не растративший взгляд, как будто не может поверить в реальность утрат. * * * Все было попусту. Пафос. Разоблаченье властей. Ненавидели люто. Любили дергано. Пытались делать детей в отсутствие детородного органа. Уходили в ванную, кафельную, как морг, и ложились в воду, с бритвой, водкою и телефоном. Спасал звонок. Брали глоткою. А теперь ори не ори — все оральный бред. Заиметь прислугу. Пожить барыней. Поиметь весь высший свет, разоблаченных баловней… Мама, Господи, ну а кто ж меня, хоть какой плюгавенький?! Чтобы сам пришел, среди бела дня, цветик аленький. Паду в ножки, расстелюсь травой, брошу чушь пороть. Буду щи варить да поругивать Путина. Не дает Господь. Говорит Господь: — Не пора, Ватутина. * * * Сыну до рождения.
Я нарисую тебе далекое море и белый берег я повешу рисунок над твоей головою чтобы ты всматривался в дома на горе синей чтобы ты выискивал что-то родное из прошлой жизни Я нарисую тебе белые стены в зеленой долине за которой море и перед которой море никогда не думала что ты воплотишься я никогда не думала что мне воздастся по вере Взгляд твой уйдет от меня тихо в солнечное сияние горизонта и из твоих мечтаний родится твоя вера и улетит твой помысел в золотую гавань
