«Трезвое понимание эпохи, в которую мы живем, — пишет О. Николаева, — может предостеречь от некоторых тонких и завуалированных соблазнов, которыми переполнена современная жизнь, и хотя бы отчасти отразить ее агрессивные посягательства на душу каждого человека». Книга «Православие и свобода» благодаря остраненному взгляду автора на стереотипы современного сознания освобождает читателя от гипноза навязываемых ему представлений. Свобода личности, о которой так мечтает человек, открывается в единении с Личным и Живым Богом, призвавшим человека к особому пути свободы — к творчеству жизни.
Книжная полка Павла Крючкова
Корней Чуковский. Стихотворения. Вступительная статья, составление, подготовка текста и примечания М. С. Петровского (при участии О. Л. Канунниковой и Е. Б. Ефимова). СПб., Гуманитарное агентство «Академический проект», 2002, 500 стр. («Новая Библиотека поэта»).
Минувшей осенью неподалеку от северной столицы, под Вырицей, на даче Александра Кушнера я записывал на аудиопленку размышления поэта о Корнее Чуковском. А. С. прочитал и своих «Современников» — остроумный центон из двух поэм — «Двенадцати» Александра Блока и знаменитого уже в 1917 году «Крокодила» (см. «Арион», 2002, № 1, а также новую книгу поэта «Кустарник», СПб., 2002). Говоря о Чуковском, он сказал, что для него, Кушнера, Корней Иванович прежде всего — поэт и что когда он смотрит на фотографии, где Чуковский сидит рядом с Блоком (или Пастернаком), то понимает, что здесь запечатлены именно два поэта. Впрочем, на «чуковские» темы Кушнер писал и специальные эссе: о стихотворной интонации Чуковского, о его звукописи, особой поэтике, о пропитанности его поэзии стихами XIX века, о перекличках с поэзией начала XX века.
И вот в книжной серии, редактируемой Кушнером, в «Новой Библиотеке поэта», вышел том, вступительная статья к которому так и называется: «Поэт Корней Чуковский». Здесь собраны почти все его произведения для детей (в том числе полузабытая стихотворная «военная» сказка «Одолеем Бармалея» с тщательными текстологическими и историческими комментариями Е. Б. Ефимова), ранний роман в стихах «Нынешний Евгений Онегин» (1904), сатирические стихи и переводы 1905–1907 годов, «взрослые» лирические стихи, экспромты и шутки[59].
Конечно, эту книгу надо читать с двумя закладками. В случае с Чуковским, который под цензурным гнетом 20 — 30-х годов переделывал свои сказочные поэмы, это особенно важно. Работая в домашнем архиве писателя, изучая ранние издания, М. Петровский учел все редакции и варианты. И даже позднейшие мифы, как в случае с «Тараканищем», который к Сталину, естественно, никакого отношения не имел, ибо сказка писалась «на полях» статьи о Некрасове в 1921 году, когда имя тирана Чуковскому вряд ли было известно. Через семьдесят лет наследнице поэта Е. Ц. Чуковской даже пришлось выступить по этому поводу в печати: «„Таракан“ — такой же Сталин, как и любой другой диктатор в мире. <…> Очевидно, будущее бросает тень на настоящее. И искусство умеет проявить эту тень раньше, чем появится тот, кто ее отбрасывает» («Независимая газета», 1991, 9 июля).
Однако, когда глядишь на публикуемые впервые — поздние и исключенные — варианты в рабочих тетрадях 20-х годов, «тень настоящего» по-своему дерет по коже:
Кстати, в экспромтах Чуковского нашелся такой пассаж: «Не бойся этого листка: / Я лишь К. Ч., а не Ч. К.» (стр. 198). А к знаменитой поговорке, давно включенной в словари современных цитат («В России надо жить долго»), навечно теперь приложится изящный стихотворный диагноз:
Мирон Петровский, безусловно, прав, говоря в комментариях, что расширение круга известных читателю произведений едва ли изменит поэтическую репутацию Чуковского. Добавлю, что и любые исследования о перекличках и взаимопроникновениях (равно как и собственные признания Чуковского о том, «из чего» и по каким законам созданы его сказочные поэмы) будут только научной аранжировкой к стихотворной тайне нашего первого народного поэта.
Подобного тома в библиотеке поэта у него еще не было. Им репутация закрепляется как-то особенно цепко, не правда ли?
Ю. Г. Оксман — К. И. Чуковский. Переписка. 1949–1969. Предисловие и комментарии А. Л. Гришунина. М., «Языки славянской культуры», 2001, 192 стр. («Studia philologica. Series minor»).
Для меня самым замечательным в этой переписке оказалось то, что я «не заметил» ее конструкции. Думал, читаю чужую личную беседу, тот самый, по слову Мандельштама, «ни на минуту не прекращающийся разговор», слежу за открытым диалогом двух мастеров, двух товарищей по счастью, — где все «вчистую», без скидок на возраст, чины и болезни (даже если об этих «категориях» и говорится немало). Люди рассказывают о своем единственном Деле, не возбуждая в себе никакого дополнительного уважения друг к другу. Они, что называется, на одной линии. Правда, не забывают порадоваться факту существования своих отношений, своему пониманию того, чего стоят их усилия на общем профессиональном поле[60]. Этот эпистолярий мог бы печататься и в философской книжной серии, ибо за ним невидимо стоит то, что принято называть «смыслом жизни».
В 1959 году Юлиан Григорьевич прислал Чуковскому свою книгу «Летопись жизни и творчества В. Г. Белинского» с, видимо, более чем прохладной самооценкой своего труда. И получил в ответ вдохновенный разнос этого самоедства, вылившийся в рецензию — и о языке книги, и о (столь дорогом Чуковскому) художественном образе героя. Кончалось письмо К. И. так: «…Вы вместо того, чтобы ликовать и гордиться и выпячивать грудь — находитесь в глубоком унынии и святотатственно браните свою книгу, словно не понимая, что в ней Ваша слава, Ваш подвиг, Ваше оправдание перед господом Богом. Это грешно, и этого нельзя допустить» (1959).
Они познакомились в 1917 году, в редакции «Нивы», где Оксман напечатал неизвестные страницы прозы Гоголя. В 1966 году он писал Чуковскому: «Я надеюсь, что мы когда-нибудь все-таки поживем где- нибудь вместе, и я смогу всерьез поговорить с Вами, чего мне не удается со времени моего возвращения из лагерей Дальнего Севера в Москву. <…> Будьте здоровы и благополучны, мой дорогой друг. Горжусь быть Вашим современником! Ей-Богу, не вру». А желанный разговор — вот он.
Дополнительный ритм их беседы — это бесконечные списки замечаний к первым редакциям книг и рукописям друг друга (благодарно и терпеливо учитываемые впоследствии). Выполнено это с такой душой, честностью и нелицеприятностью, что начинаешь как-то особенно понимать смысл известного восклицания из лермонтовского «Бородина». Данная в приложении самиздатская запись Оксмана «На
