Новый мир. № 2, 2003)

Только холод. Маленьких скользких демонят
В лужах прыгают сверкающие рожки,
Черной воды лабиринт разъят
На кружки и на дорожки.
Потом огонь. Он живет снаружи, стынет внутри,
Он бегает вместе с кровью от сердца к пяткам.
Вот и всё. Саламандры бегают, кувыркаясь,
Прогрызая вены. В эту страшную снежную зиму,
Пишет Гийом де Машо,
Я потерян, болен, импотентен, печален,
Разучите, пожалуйста, мой стишок.
Шестьсот лет он шепчет,
Затерян в воздухе среди других, поет, плачет.
В земле, где огонь, — его
Дама, выучившая стишок.
В воде электричество пролившейся крови скачет.
В эту неделю зимы две вороны
На бронзово позеленевшей ветке облетевшего клена
От холода, как два голубя, склонили клювы друг к другу
Сиротливо и сонно.

Снова декабрь

Елене Шварц.

кроткий декабрь на цыпочках входит.
елки стоят в загородках — толпа одноногих невест.
в вареве звезд в студяном плещется Некто, невесть
Кто плывет наверху, невозможность увидеть Его сердце как ржавчина ест.
в нарядных вертепах несчастливое притулилось семейство.
далеко им в египет, через этот снег, эту слякоть,
да и там хорошего мало, можно заплакать
(как все изменилось за две тысячи лет!),
жуя чужбины жаркую мякоть.
румяные женщины достают ледяную мелочь,
крутит прозрачный шар на конце своей трубочки стеклодув,
плоский ангел, подвешенный за крыло на елку,
летит, дудит в золотую дуду,
под ногами багровые пятна глинтвейна проступают во льду.
петух на шпиле охрип, но кричит свою неслышную весть.
время не вовсе застыло, оно вытягивается в тире.
вот енот уморительно дрыгает лапками в тире.
вот роется бомж в щедром рождественском соре.
много чего еще видно в прозрачном шаре,
который вот-вот упадет,
если его не подхватит никто в декабре
(некто, среди подарков не позабывший о даре).

Полночь

Ничего не исчезнет, ничего не исчезло в сыром,
Ноздреватом времени, как огород изрытом,
Все висит, все скользит, все дрожит всецыганским взрыдом,
Невидимым прошлым завален и этот декабрь,
Видимым прошлым древесная кожа теснится,
Во времени зияет дыра, освещенная маленьким взрывом,
Тогда понимаешь: где-то расплываются и сейчас
Фонари — на мокром асфальте раздавленные лимоны.
Тогда понимаешь, что время можно считать минутами, можно веками.
Все равно через несколько лет всякий город становится безымянным,
Называется ты или он или просто город,
Ты знаешь его подворотни, пустоты и (если есть) колонны,
Но не знаешь его лица.
Снег просыпается сахаром в кофейную ночь.
Ничего не кажется странным. Ты просто идешь вдоль реки,
не зная начала, не ожидая конца.
И чувствуешь город, шевелящий жирными плавниками.
Надрывая мизинцем заемную роскошь плюша,
Смотришь куда-нибудь, хоть на девочку в желтой куртке,
Которую видно через плечо. Не слыша,
Что она говорит, видишь фокус вдыхания дыма,
Который она забывает выдохнуть, пробуешь слово «дома»,
Вспоминаешь другие кафе (вместо плюша клеенчатые разводы),
Но те и эти все же одной породы,
А также вокзалы, реки, деревья, девочки в желтых куртках.
Она сдвигает ресницы, чтоб разглядеть, кто это смотрит бесцеремонно
На ее незнанье того, что и здесь фонари — те же раздавленные лимоны.
Ее спутник оглядывается, куда она смотрит,
В это время она выдыхает немного прошлогоднего дыма.

* * *

Облепленные снегом фонари
Сочат не свет — рождественский мороз,
И город, освещенный изнутри,
Не ими освещен.
Жизнь с хищным беличьим лицом и в беличьих мехах
Пьет торопливо чай. Снег тает на ресницах.
Зайдешь в кафе по корочке блестящей,
По сахарному снегу, по лучу,
А выйдешь в страшный город в черных льдах.
Вот дама в беличьих мехах, вот господин в пальто.
Пока они сидели здесь над булочкой хрустящей
(Их дом — кафе, вечерний воздух — их)