Книга о жизни
Я уже знала, что нахожусь на Волховском фронте. Большого потока раненых в это время не было — шли оборонные бои, но все равно работали медики напряженно. Кроме раненых поступали и больные воины: простуженные, контуженые и разные другие…
Отработавшие смену медсестры и сандружинницы валились на нары и мгновенно засыпали. Нары из тонких жердочек, покрытые еловыми лапками и брезентом. Укрываются своими шинелями, из-под которых торчат ноги в кальсонах. Сапоги-кирзачи, стоявшие на полу, — каждая пара похожа на свою хозяйку «выражением» голенищ, каблуков…
Алексин объявил медсанбатовцам, чтобы никто, кроме Зинаиды Николаевны, не кормил меня, ибо это может оказаться медвежьей услугой истощенному человеку, и добавил: «А вот в санпропускник полезно ее сводить… одним словом, помыть, постричь, побрить — ха-ха! С первой эвакомашиной отправить в госпиталь на рентген, а чтобы ее вернули обратно, оформим солдатом и обмундируем…»
Лежать не могла — кашель душил, дышать трудно. Отвлекалась от болезни делом… И работу дали: вместе с дежурными по пищеблоку чистила картошку на весь батальон, топила в бараке печку. Невдалеке татакает пулемет, летают осветительные ракеты. Фронт! Спрашиваю девчонок: «Разве это фронт?» — «А что же это?» — ответный их вопрос. Я говорю: «По моим представлениям, фронт — это когда бегут, стреляют, а вы просто работаете, даже спите, едите…»
Объяснили: «МСБ всегда располагается во втором эшелоне дивизии, а в километре-двух от нас действительно бегут, стреляют, но и там едят и спят, хотя недостаточно… И мы, бывает, по трое суток не имеем возможности спать… Увидишь!»
А пока работа в ритме: девушки сменяют друг друга в палатах, приходят в барак поспать. Вот слезла с нар Наташа Лапшина — широкая в кости, с высоким бюстом под бязевой солдатской рубахой с завязочками на груди, в кальсонах. Натянула юбку, гимнастерку, опустила ноги в сапоги огромного размера, но она еще почти спит, и непонятно, какая сила подняла ее именно в тот миг, когда надо идти на смену (ее никто не будил, сама…). Перед выходом из барака она достала зеркальце из шинельного кармана и тут только полностью разлепила веки, изучила лицо — чем-то осталась недовольна…
А вот вошла маленькая, худенькая Катя Шумская — после смены: коротенькие косички с кумачовыми тряпочками; завела ручку дребезжащего патефона, но пластинку не поставила… улеглась на своем месте на нарах, с головой укрывшись шинелью, и мгновенно уснула.
Прибегают, убегают, спят накоротке, едят в спешке, оставляя в котелке, на мой взгляд, ароматный суп и недоеденный хлеб (эдак безразлично бросают огрызок хлебушка в недоеденный суп…). А у меня на четвертый день прорезался зверский аппетит — страдаю, съела бы все остатки, но нельзя, и девчонки предусмотрительно уносят свои котелки с остатками еды, а я через час пойду в госпитальную палату к Зинаиде Николаевне, чтобы съесть очередную порцию «восстановительной диеты»: манная каша на дне котелковой крышки и хвойный отвар. Фельдшер Агапова Екатерина Васильевна ко мне очень внимательно относится. Жалеет. По моим понятиям — она пожилая женщина, с седой головой (ей было 38 лет), москвичка, незамужняя. За строгость и требовательность недолюбливали ее девчонки из операционной (Е. В. была старшей операционной сестрой) и за глаза называли «старой девой».
Я спросила Екатерину Васильевну, где ее личное оружие. Она ответила:
— Мы — служба милосердия… Наша задача восстанавливать, наше оружие — скальпель, бинт, шина, жгут и непременно сострадание… Но бомбы и снаряды на нас тоже падают; были случаи с другими медсанбатами, когда просочившиеся фрицы нападали и вырезали, убивали медиков и раненых… В такой ситуации и мы будем стрелять — обучены. Мы вообще-то уже обстрелянные на «невском пятачке», на левом берегу Невы… А тебе не страшно здесь?
— В Ленинграде тоже страшно было: фашист у Нарвских ворот, бомбежки, обстрелы, голод, холод. Страшнее ли здесь — я еще не знаю. Вот поправлюсь скоро, и кажется, что… Я так не хочу отсюда уезжать!!!
— Наши условия не для твоего здоровья… А что так рано замуж-то вышла? Когда успела? Сколько тебе лет? Свекровь-то ты когда-нибудь видела? Какая она — не обидит невестку?
Мне так хотелось сказать доброй женщине правду о моем «замужестве», но промолчала…
День отправки в госпиталь. Комбат Алексин, начальник штаба Скуратов и старшина Бодров оформили приказ о зачислении меня солдатом медсанбата, Зинаида Николаевна написала историю болезни, зав. складом принес выцветшую, б/у гимнастерку, огромные кирзовые сапоги, кусок хлопчатобумажной ткани защитного цвета, который девочки быстро превратили в юбку: шов сбоку, а наверху продернут бинт вместо резинки. Чулки изобразили из обмоток. Сделали короткую стрижку — ершик (волосы выпадали очень). На ремне пришлось прокалывать дополнительные дырочки. Шинель, видавшая виды, дважды обернулась вокруг тощего тела, пилотка опустилась на глаза, на уши. Когда я вышла из укрытия, где меня обряжали, «народ» безмолвствовал, оценивая новоиспеченного солдата. Старшина Бодров, удерживаясь от смеха, посоветовал застегнуть шинель на крючки и затянуть талию ремнем. Исполнили. Получился кафтан со сборками. Попробовала шагнуть — ноги выскакивали из сапог сорок второго размера. Намотали портянки — могла шагать… Сдерживая смех, старшина Бодров сказал: «Ты уж извини, но выглядишь ты как зимний пленный фриц… Ничего, поправишься!..» Позже девчонки вспоминали: «Да, вид ты имела тот-с: заторможенный дистрофик, черные подглазья, желтизна на лице… и этот наряд…»
Машину подали. Раненых разместили в кузове, меня — в кабину, как сопровождающую раненых, — все истории болезней у меня. Все желают счастливого пути. Появился Сергей Михайлович Морозов, но он остановился в стороне с комбатом. Недалеко от машины Клава Китаева («Китайчонок») что-то тихо говорит девчонкам, кося взглядом в сторону Морозова.
Услышала Клавин ответ Дусе на вопрос о чьей-то должности:
— Ее муж — уполномоченный Особого отдела в артполку… странный лейтенант, неулыбчивый, всегда выдавал себя за холостяка, а оказалось — женат… А еще месяц назад он оказывал повышенное внимание Лариске… Вот и верь после этого мужчинам… Лариска тогда справки у знающих людей наводила — по документам холост…
К машине подходил Морозов, Дуся на Клаву зашикала:
— Идет! Замолчи! Тебе-то какое дело?! Бывают браки и незарегистрированные…
Так я впервые узнала, кем служит С. М. в дивизии. Я ведь ничего не знала о нем.
Сергей Михайлович со всеми и со мной тоже «поручкался», спросил шутливо:
— Ну, как тут мой подкидыш у вас себя чувствует?
Ответила Клава:
— Оживает понемножку… Выправим до первозданного вида… Сергей Михайлович, а вы человек скрытный — не говорили, что жена в блокаде, мы числили вас в холостых. Ха-ха-ха! А ведь это опасно для нашего брата, вернее, сестры… Ха-ха!
Морозов мрачно отшутился:
— Всякое в жизни бывает: и у девушки муж умирает, и она числится во вдовушках… — И ко мне: — До свидания, подкидыш! Если задержат в госпитале — навещу.
…Армейский госпиталь. Тоже в лесу. В ряд большие палатки; на территории все расчищено, идеальный порядок. Среди встречающих хирург Порет (я его сразу узнала — З. Н. мне его обрисовала). Шофер вручил ему истории болезней, выгрузили раненых, а я не выхожу из кабины, страшно — вдруг отправят в тыл?!.
Хирург пересчитал раненых, истории болезней:
— Здесь лишняя история болезни, в чем дело?
Я выползла из машины и предстала во всей «красе».
Он:
— Где получили такое истощение? Из Ленинграда, что ли?
Я подала ему записку от Алексина и З. Н.
Он:
— У меня глаз наметан… Все понятно… Раненых — в сортировочную! Больную — в госпитальную палату!
Это происходило 29 марта 1942 года.
